Всегда с тобой (1969)

Однажды я видел, как громадный, богатырского сложения мужчина во сне беспомощно звал мать. Наверное, во сне ему было плохо, а может быть, снилось ему, что кто-то хотел его обидеть…

История под названием «Пасынок», рассказанная в № 192 «Известий», вызвала много читательских писем. Речь шла о том, как молодая женщина, выйдя вторично замуж, забросила сына. Мать, Евдокия Ананьевна, руководитель планового отдела фирмы «Обувь», и отчим, Анатолий Сергеевич Зорин, юрисконсульт управления морских путей Азово-Черноморского пароходства, совершенно не занимались ребенком и даже пытались отправить его в колонию, ссылаясь на то, что Саша вконец испорчен.

Два месяца прошло с тех пор, как обо всем этом поведали «Известия», а читательские письма все идут. Пишут в одиночку и коллективно. Даже незнакомые, случайные люди в электричке прочитали — и вместе пишут.

Из Одессы прислал письмо Анатолий Григорьевич Кица. Он — тезка отчима, о котором шла речь в «Пасынке», тоже юрист, тоже по совместительству преподает, и у него тоже — жена и сын. И вот некоторые одесские читатели, не обращая внимания на разницу фамилий, отчеств (подумали, видимо, что журналист изменил все это), решили, что Кица и есть «герой» рассказа. Ох, досталось же ему. Полузнакомые и незнакомые одесситы забрасывали его злыми вопросами, расспросами. Телефон его звонил беспрерывно. Авторы звонков в выражениях не стеснялись… Ему не давали работать и жить.

Я рассказал о письме А. Кицы для того, чтобы наглядно показать степень вины «героев». Той вины, которую так больно, остро восприняли все и которую так трудно прощают.

Поскольку в нашей истории шла речь о горькой судьбе, то и в письмах читатели в основном рассказывают о схожих ситуациях. Но отрадно, что в большинстве случаев они говорят о торжестве, но не о поражении материнского дома. Выйти победителями из семейных невзгод помогла им беспредельная, бескорыстная любовь к детям. Многие зовут Сашу к себе, протягивают руку на помощь, на дружбу.

Сколько уже раз в разных газетах и журналах писалось о детских судьбах. И всякий, раз на перепутье к ребенку спешили, минуя собственные заботы, все. Совершенно разные по характеру, возрасту люди в эту минуту были едины. И это — не случаи. Это — явление. Явление нашего советского образа жизни.

«Душа болит о мальчике,— пишет Т. Третьякова.— Штрафом разве заставишь любить сына? Надо что-то делать. Но что я могу? Я так далеко от Одессы… Прошу вас написать мне адрес Саши. Я скоро поеду в отпуск с сыном. Поеду в Одессу. Кто знает, может быть, мы найдем с Сашей общий язык и станем друзьями. Это родителей не выбирают сами, а друзей можно выбрать».

…Поеду в отпуск в Одессу. И это пишет женщина из Южно-Сахалинска!

Не нужно, сейчас пока не нужно ехать к нему через всю страну. Судьба мальчика, жизнь его стала поправляться. С тех пор как в июле прошлого года на заседании комиссии по делам несовершеннолетних он обещал исправиться, слово свое, держит. Сейчас работает на заводе.

Товарищи рассказывали:

— Мы в конце месяца план перекрывали, каждый день задерживались часа на три-четыре. И он с нами оставался, не уходил. Он несовершеннолетний, у него и так-то рабочий день короче, чем у нас всех. Кроме того, мы ему объясняли: ты пока ученик, тебе сверхурочно работать нельзя. Он отвечает: как же я уйду, если вы остаетесь. Уходил поздно. Вместе с нами.

*   *   *

Случай, о котором расскажу, я вспоминал с улыбкой только до некоторых пор. Из деревни старушка прислала внуку-студенту денежный перевод. 10 рублей. Это была еще та десятка, которая на нынешние весы давно уже ложится как рубль. На переводе было нацарапано: «Высылаю тебе, Левушка, десять рублей, ни в чем себе не отказуй».

Розовощекий Левушка улыбнулся тогда: «Эх ты, бабка, бабка, да на них даже четвертинку не купишь». И передразнил со смехом: «Ни в чем себе не отказуй…». Он был добрым, в общем, парнем, но в то время ни у него, ни у всех нас, кто был с ним рядом, этот перевод, кроме улыбки, не вызвал ничего. Ни о чем другом мы не подумали тогда, потому что не было среди нас еще ни отцов, ни матерей.

Люди взрослеют незаметно и неожиданно. Приятель-ленинградец рассказывал, как вскочил однажды в знакомый троллейбус, на котором каждый день ездил в школу и из школы.

— И вдруг увидел я, что ведет этот троллейбус… мой бывший одноклассник. И понял, тоже вдруг, что я уже взрослый.

Странно, может быть? Да нет, почему же. И стареют люди тоже незаметно и неожиданно. Есть в мире только единственное племя, которое не старится и даже не взрослеет. Это — дети в глазах своей матери. Для нее дети — всегда дети. И посильная забота о них до глубокой старости, как о маленьких, подобна вечной памяти о них. Даже нет, не памяти (память — это вроде как нестареющее воспоминание), это что-то глубже, внутреннее.

«Иногда меня охватывает такая тоска по сыну, что становится совсем невмоготу…» — пишет Р. Фоменко из города Торез Донецкой области. Сын ее окончил консерваторию, сейчас живет давно уже отдельно, в Киеве, гастролирует с музыкальным коллективом по стране, за рубежом.

«Такая тоска по сыну… — говорит она. — Все, буквально все, самые малейшие мелочи, связанные с сыном, дороги для меня… Вот в моем блокноте, с которым никогда не расстаюсь, вложена записка. Сын написал ее давно, еще в 1956 году, и передал из Донецка мне с одной знаковой: «Мамочка, извините, что давно не писал. Был страшно занят. То концерты, то еще что-нибудь. У меня все хорошо». В блокноте и маленькая фотография сына, и пропуск — артистический — это когда они в концерте участвовали в Кремлевском дворце съездов.

А письма храню отдельно. Храню дневники школьные, тетради с сочинениями. Иначе — не могу… Знаете, вот когда где-то в газете или в журнале появится заметка о гастролях коллектива сына, я делаю вырезку. Пусть даже фамилия сына и не упоминается, эти вырезки лежат потом долго на виду у меня. Мне становится даже теплее… Кто-то скажет: «Сентиментальность какая…».

Что вы, что вы! Т. Третьякова из Южно-Сахалинска никогда не скажет. И Левушка тот — уже не скажет, не улыбнется иронически: он теперь сам отец. Ну, а кто и впрямь подумает: «сентиментальность», того пожалеть надо.

*   *   *

Когда мы говорим о земле, как источнике жизни и силы, мы добавляем: мать-земля. Всему, что особенно дорого на ней, мы тоже нашли имя: Москва — мать, Волга — матушка. И сама Русь-матушка… Наконец, когда в далекой давности подумали: люди, какое еще слово может встать рядом с «Родиной», они нашли все то же, единственное — «мать».

Нянечки и воспитательницы в детских яслях наших — женщины, Нянечки в больницах — тоже женщины. И сестры милосердия издавна — женщины. Это потому, что женщина — есть у нее дети или нет — уже по природе своей мать. А материнская добрая сила особенно нужна, когда человек еще не смышлен или когда ему плохо.

Впрочем, когда все хорошо да ладно, она, мать, все равно рядом — так или иначе, в образном ли смысле или самом прямом.

В общежитии первокурсница рассказывала подругам о своих первых коротких каникулах, которые она провела дома:

— Мать с ума сходит от радости… Вечером каждый раз спать ложусь, она у меня на кровати сидит. Утром просыпаюсь, рано ли поздно, только глаза открою — сидит. Смотрит на меня… И так — все время. Когда она сама спала, не знаю…

Рассказ этот мог получиться трогательным и мягким, а получился жестким и негнущимся. В комнате, рядом, сидела подруга, которую воспитал детский дом. В том глубоком, потаенном месте, где хранится у человека чувство кровной любви, у нее зияла беспокойная пустота.

Да, женщина, даже еще не имеющая детей, уже по природе своей мать. Природа распорядилась гениально. Но каких только исключений нет в жизни. И как гримаса природы — женщина, ставшая матерью, но не познавшая материнства! В поисках удобств для себя подставляющая под невзгоды ребенка. И вот, представьте то материнское всесилие, о котором мы только что говорили, обрушивающимся вдруг против дочери, или сына!

Тот рассказ в студенческой комнате, между прочим, мог получиться еще более жестоким. Окажись в комнате ребенок, отрекшийся в чувствах от собственной матери. Там, где у того, детдомовского, была беспокойная пустота, у этого, второго — была рана. Второму труднее, как слепому, бывшему зрячим, успевшему все увидеть и понять, что он потерял.

«Мне 27 лет, — пишет Володя С. из Луганска. — Аналогично Сашиной и моя судьба сложилась. Я рано остался без родителей, хотя они были живы. Мать и поныне живет, но сыновней ласки я к ней не испытываю. Я тоже рос с отчимом, и они с матерью тоже от меня избавились, так как считали меня испорченным. Меня воспитали другие люди, и я им глубоко благодарен за это.

Двенадцать лет не видел свою мать. И вот в июле этого года у нас состоялась встреча. Я увидел ее растерянной, с чувством глубокой вины передо мной, которую она старалась как-нибудь сгладить, хотела меня приласкать. Но я так и не смог назвать ее матерью. А главное, почувствовать сердцем, что она моя мать… Не смог. Очень быстро мы расстались…».

Вспоминаю, как в Одессе Евдокия Ананьевна, жалуясь, сколько хлопот ей доставил Саша, показывая изрезанные им дамские модельные туфли, говорила:

— Прощу ли я ему…

А я думал тогда: простит ли он вас? А вдруг будете беспомощны в старости? Не простит — станет больно за себя. Простит — будет стыдно за себя.

…В кипе читательских писем лежит самое главное. От Евдокии Ананьевны. Пишет, что многое поняла. Хорошо, если так. Правда, еще и тогда, в Одессе, она временами, порывами с беспокойством роняла: «Да, виновата…». Но вот туфли те разрезанные, и ее: «Прощу ли…» — это ведь было тоже тогда, в тот вечер.

1969 г.