Добрый день, а может быть, вечер или утро, Анатолий Сергеевич, Евдокия Ананьевна! Ну, вот пишу, наконец. Все откладывал-откладывал… Но деваться-то некуда: надо. Пишу по неприятной в данном случае обязанности.
Вначале вы, Анатолий Сергеевич, отправили заявление в милицию, в котором жаловались, что Саша отбился от рук, ворует, и вы, как отчим, не можете перевоспитать подростка. И мать его, ныне ваша жена — Евдокия Ананьевна тоже не может. Вы, ссылаясь на статьи Уголовного кодекса, просили отправить Сашу в спецпрофтехучилище.
Комиссия по делам несовершеннолетних Киевского райисполкома не только отказала вам в просьбе, но и наказала Евдокию Ананьевну и вас. Вы пожаловались в «Известия» и затем подали в суд на решение комиссии. В народном суде Киевского района вы снова из истца превратились в ответчика. Опять пишете в «Известия», жалуетесь в президиум областного суда… Против вас выступила еще и газета «Черноморская коммуна»… «Статья — инспирированная, пасквилянтская»,— пишете вы. Авторы ее, говорите вы, признают, что, с точки зрения закона, я прав, мальчик действительно ворует, с точки зрения морали — нет. «Следовательно, наш закон аморален?» — спрашиваете вы, пытаясь поссорить закон с моралью. Вы — опытный юрист, преподаватель!
Пожимаете плечами и вы, Евдокия Ананьевна, руководитель планового отдела крупной фирмы.
— Сын говорит, что ворует назло мне… Ну что я ему такого сделала?.. Его надо изолировать…
Вы давно уже взрослые люди, другими руководите, других воспитываете. Я, право, не знаю, с чего и начать.
Начну с детской ревности. Ибо вы — давно взрослые — успели забыть ее, эту ревность. Начну с того, что значит для подростка новый отец в доме. Расскажу почти дословно то, что слышал и крепко усвоил от своего сверстника и коллеги.
«В сорок шестом, летом это было. Уже больше года прошло, как война кончилась, а на нашу маленькую деревенскую улицу почти никто из отцов так и не вернулся, кроме двух инвалидов. Как-то играли мы, пацаны, в лапту, нас человек двадцать было, смотрим — идет какой-то военный, загорелый, крепкий. Игра тут же прекратилась, он подошел почему-то ко мне, именно ко мне, поставил на пыльную землю чемодан. Спросил:
— Ты — Виктор?
Я удивился.
— Я.
— Ну, веди тогда меня к себе домой.
Он меня никогда раньше не видел, даже на фотокарточках. Бывает же так. В тот вечер дома гость открыл чемодан, от которого сильно пахло нафталином, вынул для матери какие-то платья, платок. А мне протянул фонарик. Ни у кого на улице такого фонаря не было…
В эту ночь я впервые спал один. Раньше рядом была мать. Я спал с ней и знал, что мне ничего не страшно, она окружала меня со всех сторон. В эту же ночь мне впервые было холодно и одиноко.
И я так и не мог до конца простить ЭТОГО новому отцу.
Он потом, больше двадцати лет, пока мы жили все вместе, относился ко мне так, будто искупал свою вину, хотя не был он виноват передо мной ни в чем. Больше двадцати лет! А я только недавно понял, какой он замечательный человек. Полгода назад понял. Когда он умер…».
Вот какова она, детская ревность.
Я собирался рассказать вам перво-наперво эту историю, когда ехал из одесской гостиницы к вам домой, на самую окраину города, к последнему каменному дому в Одессе. Дома никого не оказалось. Дверь была заперта. Хотел оставить записку: приехал-де корреспондент, ждите. Хотел, но не оставил. Поехал второй раз — вечером, снова никого. Третий раз отправился в воскресенье рано утром. И опять все думал об этой вот больной, как голый нерв, детской ревности, которая проявляется даже в отношении к старшим братьям, друзьям, школьным учителям. Что уж говорить о матери!.. И думал о том, каким же все-таки донором для ребенка должен быть новый отец! Донором!
…Дверь мне открыл сам Саша, взлохмаченный и помятый, видно, спал не раздеваясь. Я вошел к нему в комнату и увидел все. В комнате был один только тюфяк, немыслимо грязный и засаленный. Ни простыней на нем, ни наволочки — ни-че-го. Потолок в углу обвалился, из дырищи все сыплется. Запустение… И тяжкое ощущение одиночества и временности. Как будто в маленьком зале ожидания захолустной станции ребенок ждет первого же поезда в любом направлении.
А рядом, в соседней комнате, спали вы двое — мать и отчим. На белоснежных простынях, чистых наволочках…
Я-то, когда ехал к вам, готовил деликатные вопросы, но, увидев вас, сладких от сна, я, чтобы сдержаться, быстро и неожиданно для самого себя спросил вас, Евдокия Ананьевна, то, о чем не спрашивал еще ни одну мать:
— Вы Сашу, сына своего, любите?..
И вы растерялись. Не обиделись, не возмутились, а растерялись…
Знаете, почему я не оставил вам записку в закрытых дверях? Боялся, что вы к моему приходу часть мебели из своей комнаты в Сашину перенесете.
* * *
Впрочем, потом, подумав и рассудив, вы, Евдокия Ананьевна, ответили на мой вопрос: «Да, люблю…» А Анатолий Сергеевич как бы в оправдание вашей растерянности и нерешительности быстро (не успел я еще, войдя, сесть на стул) полез в шкаф и вынул оттуда новые дамские модельные туфли, изрезанные ножом.
— Вот, посмотрите, его, Сашина, работа. Вот и люби его после этого…
Потом вы, Анатолий Сергеевич, стали перечислять мне, когда, у кого и сколько украл Саша. День в день, копейка в копейку. Зря перечисляли, вы об этом писали чуть не в каждом своем заявлении в милицию, в суд, в редакцию и т. д., я читал все эти документы и хорошо все запомнил: украл у вас 10 рублей, потом 5, снова 10. Стащил из холодильника полбутылки коньяка, пачку сигарет взял. Потом, как пишете вы в своем заявлении в милицию, «совершил кражу со взломом, похитив из сумки золотое кольцо с алмазными камнями». «Похитив», «со взломом». Проще ведь — сломал дверцу шкафа и взял кольцо.
Но в конце концов не в этом дело. Да, действительно воровал. И я нисколько не оправдываю его ни в чем. И, согласно статьям закона, он наказуем. Но в том-то и гуманность, как, впрочем, и суровость нашего закона, что простые живые люди, а не роботы применяют его, обязательно учитывая при этом все обстоятельства преступления. А обстоятельства таковы, что, не защищая Сашу, приходится обвинять вас. Обоих.
С приходом в дом нового человека вы, Евдокия Ананьевна, не стали уделять сыну больше внимания, хотя сделать это было очень легко. Легко потому, что и раньше-то вы особенно не баловали его вниманием. Первый муж ваш пил, вы скандалили с ним; то он уходил из дома, то вы. Когда муж ваш надолго уезжал, вы, случалось, приходили домой поздно, и соседи иногда подбирали Сашу, спящего на крыльце. Развелись, наконец.
После недолгого одиночества пришел в дом Анатолий Сергеевич. Тут-то надо было показать, что новый мужчина в доме — это и для Саши подспорье в жизни, что вы выходите замуж еще и потому, что Саше от этого будет лучше. Вам надо было уделять внимание сыну в это время больше, чем себе и мужу, вместе взятым.
— Уделяли,— задумчиво говорите вы, Евдокия Ананьевна.
— Уделяли, уделяли, — торопливо вторит Анатолий Сергеевич, — в оперный театр один раз мальчика водили, интересовались, как учится…
Я вспоминаю, как на суде вы, Анатолий Сергеевич, вот так же говорили: «Я уделял внимание, заботился о нем…» Прокурор слушал-слушал, а потом вдруг спросил:
— Когда у Саши день рождения?
— Саша родился… в 1953 году.
— Когда у Саши день рождения? — повторил прокурор.
Вы полезли в карман, стали искать записную книжку… Потом под гул зала стали лихорадочно листать ее… Не нашли там ничего.
— А когда Саша совершал кражи? — снова спросил прокурор.
Вы изготовились было назвать все даты, рубли, но тут же сникли. Все поняв, вы тихо признали:
— Точно не могу сказать…
Что касается вас, Евдокия Ананьевна, то после прихода в дом нового мужа вы даже простые материнские обязанности старались с себя сложить, что уж говорить об особом внимании к сыну. Вот факты. Весной 1967 года вы, как пишет Анатолий Сергеевич, вступили с ним в «фактические брачные отношения». И сразу отправляете Сашу на полгода в школу-интернат. Он был там, потом уехал к тете, потом к деду. Потом вернулся в Одессу к вам. В мае следующего, 1968 года Анатолий Сергеевич переносит вещи к вам в дом, а уже через две-три недели вы, Евдокия Ананьевна, именно вы, раньше, чем муж, несете заявление начальнику райотдела милиции: мальчик-де законченный вор, «все способы моего воздействия на него» ни к чему не приводят.
Какие «все способы», позвольте спросить? Какие? Вы даже в самую трудную минуту для него бросили парня. Честно говоря, когда мне сказали о том, что Сашу исключали из школы, а вы, молодожены, отправились путешествовать на теплоходе, — я не поверил. Помните, Евдокия Ананьевна, я даже спросил вас:
— Может быть, вы, уезжая, не знали, что Сашу исключают из школы?
— Нет, — сказали вы, — знала. Мне в тот день позвонили из школы. Но было уже поздно. Билеты на теплоход были уже взяты. И мы с мужем на другое утро уехали в Ялту…
Вот такие грустные дела. Вы скажете, вот пишу я все «против» вас и ничего не говорю о том, что вы пытались сделать для сына. Не говорю и не буду говорить, потому что пишу о главном: о том, что определило судьбу мальчика. А рядом с этим главным такие ваши воспитательные мероприятия, как поход в оперный театр, выглядят словно декорация. Вы бы лучше вместо того чтобы его, тринадцатилетнего мальчишку, в оперу вести, ботинки бы ему починили. Он ведь неделями в рваных ходил, а вы то забывали, то некогда вам было. Некогда, то есть не до него, не до сына… Вот тут он туфли ваши модельные и порезал — не стерпел. К той самой естественной ревности, о которой я вам говорил вначале, добавилась жестокая обида, которая переросла в злость. Он и воровал-то со зла на вас, а не потому, что, как вы, оба родителя, пишете, «вконец испорчен». Он же почти все деньги потом вернул. Коньяк он не выпил, а выменял на один рубль, который задолжал, потому что ходил в цирк (вы-то ему денег не давали). Я думаю, каждый мальчишка в 14—15 лет знает цену золотому кольцу с алмазными камнями, которое Саша «похитил» у вас, совершив «кражу со взломом». Саша тоже знал, но… выменял это кольцо на зажигалку.
А вы, Евдокия Ананьевна и Анатолий Сергеевич, не обратили внимание на то, что Саша воровал в основном только у вас. Однажды, еще на старой квартире, соседка Первакова забыла в коридоре кошелек с деньгами. Вечером вернулась домой с работы, Саша ей кошелек протягивает:
— Это не вы утром потеряли?..
Сейчас вы в глубокой обиде на комиссию. А вы не подумали о том, что у нас есть дети-сироты, дети родителей-пьяниц, дети, живущие в плохих материальных условиях, и т. д. Вот им-то действительно надо помочь. А вас-то почему надо освобождать от родительских забот? У вас прекрасная двухкомнатная квартира, получаете 300 рублей в месяц, оба с высшим образованием, умом бог не обидел. Все карты в руки.
* * *
Комиссия вместо того, чтобы удовлетворить вашу просьбу отправить Сашу в колонию, оштрафовала вас, Евгения Ананьевна, и строго предупредила, что впредь могут лишить родительских прав. Сообщила обо всем и по месту работы мужа, в университет, где он работает юристом. Теперь вы жалуетесь в «Известия»: «Комиссия окончательно дискредитировала нас в глазах подростка».
О чем вы говорите, подумайте! Найдите мне такую комиссию, которая смогла бы дискредитировать перед ребенком Мать, любящую и любимую. Нет такой комиссии. В природе нет!
Вам кажется, что вас, Евдокия Ананьевна, все хотят лишить мужа, счастья. Все, вплоть до журналистов. Да что вы! Будьте трижды счастливы! Но только не за счет единственного сына, не за счет родной крови.
Как-то так получается, что вот я больше к вам обращаюсь, Евдокия Ананьевна! Это понятно. С вами, Анатолий Сергеевич, я бы мог поговорить о том, что, вступая в новую семью, нужно взвесить все, подумать прежде, а сможешь ли ты полюбить и сына…
…С Сашей мы гуляли чуть ли не все воскресенье. Может быть, банален портрет, но так оно на самом деле — мягкие карие девичьи глаза и длинные-длинные ресницы. Парень очень добрый, очень привязчивый. Он говорил мне, что не был еще ни разу в метро, что не видел еще ни одного «живого» хоккеиста, что… Я думал, сколько же у вас было возможностей завоевать Сашину любовь. Он мне рассказывал о том, как сам с ребятами соорудил спортивную площадку в соседнем дворе (а вы об этом даже и не знаете), о девушке, с которой дружит. За один день — да, я смею так сказать — я узнал больше, чем вы за два года.
Мы бродили с ним по знаменитой одесской Дерибасовской. И говорили обо всем. Только об одном не говорили. О его несчастье. Я знал, сколько он уже выплакал слез на всех комиссиях и в судах, видел, как вздрагивает его сердце, и чувствовал — заговорим об этом, и под ним асфальт расплавится от горя.
Он очень привязчивый.
— Можно, я приду в аэропорт, провожу вас, — сказал он. — Я обязательно приду.
Ни ему, ни мне не хотелось расставаться.
Я ждал его в аэропорту. Но он не пришел. Видно, опять что-то случилось…
г. Одесса
1969 г.
Последушки:
Пасынок (1969)