«Ибо нет и не будет в этом мире справедливости…» Андрей СИНЯВСКИЙ.
Угадайте автора этих строк:
«Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верю в отдельных людей и вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям, интеллигенты они или мужики — в них сила, хотя их и мало».
Написано как будто к нашим беспросветным будням, и вы, читатель, станете, наверное, искать автора среди современников.
А это — Чехов. Сто лет назад. Вечный современник.
Соединил вместе спасительных интеллигентов и мужиков.
Конечно, они — родня, если тем более — личности.
Что роднит мужика и интеллигента?
Качество жизни.
Можно развить это понятие — самостоятельность, независимость, требовательность к себе. Подлинные интеллигенты и мужики живут бесшумно, со скромным достоинством и гордостью трудолюбов несут монастырскую преданность делу. Просейте эти и другие слова, и останется все то же — качество жизни.
Но если сто лет назад, уже тогда, личностей было мало, откуда же они взялись сегодня — после гибельных войн, после векового гонения и тотального истребления всего мыслящего?
Потому что вопреки режиму случались необыкновенные взлеты, подобно Серебряному веку. И мужику выпадала короткая свобода быть хозяином на земле. Тех, кто более всего любил и обихаживал кормилицу-землю, назвали потом кулаками.
Трагедия интеллигенции отражена, гонимые воспеты хотя бы частично, по мере таланта — поэты, художники, философы.
Мужицкая же драма осталась на обочине.
Что-то, конечно, есть: научные трактаты, исторические исследования, публицистика, какая-то проза, но до уровня истинной драмы — нет, ничто не возвысилось.
Анатолий Марченко, легендарный правозащитник, погибший в результате голодовки в Чистопольской тюрьме, оставил после себя книгу «Живи как все». Там есть короткая глава о сокамернике: «Буров».
«Он был еще совсем маленьким, лет двух-трех, когда их семью раскулачили. Он только помнил, как их, ребятишек, вместе с отцом, матерью и слепой бабушкой выгнали зимой на мороз в чем стояли. До весны они кое-как прожили в хлеву у кого-то из деревенских, а весной семьи раскулаченных собрали, погрузили на пароход и повезли вниз по Оби. Высадили где-то на пустом берегу, за сотни километров от жилья. Пароход ушел.
Сначала вырыли землянки, потом стали валить лес, ставить дома, корчевать пни… Года через три-четыре снова пришлепал пароходик с начальством. Пристани у села не было, подъехали на лодке, ходили от дома к дому, осмотрели и хозяйства, и пахоту. Удивлялись: здесь же должны быть одни могилы. Власть села в лодку, отчалила, пароход ушел, а через месяц подошли два: тот, первый, и еще один, побольше. Высадилось много военных с оружием, снова стали раскулачивать: повыбрасывали всех из домов, не дали взять ни ложки, ни плошки, согнали на пароход и повезли еще дальше».
Велика Россия, отступать есть куда.
Велика и невероятно прекрасна Россия для всякого диктатора: немного Европы, все остальное — Азия. Медвежьи углы и гиблые болота занимают места куда больше, чем Невский проспект или Владимирские проселки. Такие необъятные, дремучие и гиблые места, что даже колючей проволокой обносить не надо.
В общем, повезли мужиков дальше, свалили на гнилом болоте, вокруг — топи. Здесь «кулачье проклятое» должно было «сдохнуть», а «трупы сожрать комары».
Трудолюбивые были мужики, талантливые крестьяне. А может быть, и гениальные. Неисповедимыми путями, через болезни и смерть, они и здесь начали приживаться. Большинство, конечно, поумирало, в том числе и отец Бурова, но немногие все же и тут выжили.
Никогда невозможно уничтожить всех. Кто-то всегда остается. Видимо, чтобы сохранить хоть малое потомство.
Раскулачивание — далеко не единственная карательная мера против мужиков.
В тюрьмах, лагерях, ссылках мужики и интеллигенция часто держались друг друга.
К Анатолию Марченко в зону попал поэт Юлий Даниэль. У него была перебита и неправильно срослась правая рука — фронтовое ранение. Лагерное начальство поставило его на самую каторжную работу — грузить бревна, кидать уголь: не покаялся на суде — покается здесь. Зэки выполняли за него часть работы. Бригадников вызывали в КГБ:
— Кто помогает Даниэлю работать?
— Все помогаем.
Сверят стрелки вахта и конвой, Втянется в ворота хвост колонн. Ровно в десять лагерный отбой Прогремит над проволокой зон. Рельс о рельс колотится: отбой! Зэк в барак торопится: отбой! Рельсовый, простуженный, стальной Благовест плывет над Колымой. Песням неродившимся — отбой! Звездам закатившимся — отбой! …Я не сплю в московской тишине, Через час — подъем на Колыме.
«Песня о часовых поясах» 1967 года. Чья? Не знаю. Анатолий Марченко автора не называет. Может быть, сам и написал. Мужик и интеллигент в одном лице. Уроженец маленького сибирского Барабинска, сын помощника машиниста и вокзальной уборщицы. Образование — 8 классов, потом до конца жизни, до гибели в 48 лет — самообразование, в том числе и политическое.
8 декабря прошлого года исполнилось десять лет со дня его гибели. Не вспомнили.
* * *
Разговор теперь о другом, и стихи будут другие, хотя и в продолжение чеховских строк — о личностях, на которых надежда и которых всегда мало, а нынче — наперечет.
О мужиках с талантом к земле — знаю немного, знаю только — лучше не стало. С колхозами-совхозами не расстались, фермерство не прижилось. С землей неизвестно что делать — то продавать, то не продавать. О защите прав товаропроизводителя говорят часто, а о мужике на земле — ни слова, словно то, что выращено, — не товар. Мужики покидают бесхозную землю, подаются в город, и здесь они уже не мужики.
Земля сиротеет теперь без всяких карательных мер.
И интеллигенты умирают без принуждения.
Бывают какие-то периоды массовых исходов. Во МХАТе, еще едином, за короткое время ушли сразу почти все великие старики — Грибов, Яншин, Станицын, Массальский, Андровская. В «Известиях» была своя короткая черная полоса, подряд один за другим ушли Татьяна Тэсс, Анатолий Аграновский, Евгений Кригер. Последние интеллигенты, нравственная опора «Известий».
Вот уже года два-три меня не покидает чувство, что я неотлучно дежурю у изголовья последней, уходящей российской интеллигенции. Совсем кажется недавно в редакцию приходили в гости Иннокентий Смоктуновский, Юрий Левитанский, Булат Окуджава… В день прощания с Окуджавой пришла весть из Германии: скончался Лев Копелев.
Актер, поэты, писатель-правозащитник — все такие разные, все — фронтовики.
Это о себе и товарищах Левитанский оставил строки:
Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана, а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу, — как в «Прощальной симфонии» — ближе к финалу — ты помнишь, у Гайдна, — музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу и уходит — в лесу все просторней теперь — музыканты уходят — партитура листвы обгорает строка за строкой — гаснут свечи в оркестре одна за другой — музыканты уходят — скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой.
Я слышу, как опадают листья. Кто следующий?
На похоронах Владимира Лакшина мы стояли со Смоктуновским, и я сказал:
— Это один из последних…
— Неправда! — неожиданно твердо ответил Смоктуновский. — Вы посмотрите на лица. Просто мы их не знаем.
В самом деле, стоило присмотреться, оказалось вокруг много красивых, благородных лиц — малознакомых, незнакомых вовсе. Увы, все в возрасте. Их отличала какая-то скорбная застенчивость.
* * *
Об одной из таких личностей, о существовании которых мы, большинство россиян, даже не подозреваем, я рассказал в прошлом году. Очерк назывался «Смерть художника» («Известия» №106).
Дмитрий Павлович Цуп — интеллигент из мужиков. Отец — батрак, уехал на заработки в Маньчжурию, там, в Харбине, и родился Дмитрий — в 1908 году. Вернувшись на Родину, он, слесарь, после рабфака поступает в академию художеств. Здесь знакомится с будущей женой Людмилой Захаровой.
Теперь так не любят, как полюбили друг друга они.
В 1941-м его арестовали. Провинился он еще в утробе матери, потому что не умер там, а родился вдали от Родины.
Они мечтали о детях, но она дождалась Митюшу только через полтора десятка лет, ей было уже 46.
После возвращения «враг народа» Цуп заниматься живописью не может — ни мастерской, ни денег для покупки холста, красок. Он занимается графикой: уголок стола, бумага и карандаш — все, что ему нужно. Даже подневольная работа сделала его известным. В Мюнхене немцы решили издать справочник лучших европейских графиков и попросили Дмитрия Павловича прислать сведения о себе.
В семидесятых, уже на пенсии, ему выделяют мастерскую: чердак пятиэтажки — девять квадратных метров, ни лифта, ни туалета, ни воды. В 64 года у него появляется возможность работать по специальности. Они начали жить с опозданием в 30 лет. Старики путешествуют на Кубань, в Крым, по Уралу, Сибири. Он бродит по земле, как очарованный странник.
На родине Людмилы, в Ярославской области, в селе Уславцево, приобрели избу. Каждый год с мая по октябрь уезжают туда.
Картины и гравюры не продавал, только дарил.
За всю жизнь скопили четыре тысячи — себе на похороны. Но тут подвернулась возможность проплыть по Енисею. Очень хочется. А деньги снимать страшно, им уже за семьдесят.
— Поезжайте, — сказала Эмилия Коваленко, подруга семьи. — У вас есть друзья — на земле валяться не останетесь.
Они прожили душа в душу более 60 лет.
В 1991-м у Людмилы Михайловны случились два инсульта. В шестиместной женской палате для старика освободили кровать, и он провел неотлучно у постели жены более двух месяцев.
Последние два года лежала неподвижно дома. Старик все эти два года дежурит у изголовья. Стирает белье, готовит еду. Массаж, втирание мази, сетки из йода, марганцевые ванны, клизмы.
«Людмила не держит ложку, — записывает он в дневнике. — Просит меня вытирать слезы».
Последние недели она была без сознания. Ночью скончалась.
Он закрыл ей глаза. Обмыл. Одел.
Рано утром приехала женщина-врач: полутьма, прибранная квартира, красиво одетая мертвая женщина, свечи в изголовье и — никого в доме, кроме почти девяностолетнего старика.
Он умолял врача не увозить жену в морг, и врач поняла, что если увезет покойную, старик умрет.
В те ноябрьские дни 93 года в Петербурге стояли морозы. Он отключил отопление. А по ночам выносил ее на балкон.
В мае он отвез урну с прахом в Уславцево.
Друзьям оставил завещание похоронить его рядом с Людмилой.
20 октября днем на платформе станции Ростов Ярославской железной дороги наряд милиции обнаружил сидящего на скамье старика, голова его была опущена на вещевой мешок. Ему было плохо. Врач Теркин повел 87-летнего старика… в милицию.
Здесь, в милиции, Дмитрий Павлович Цуп скончался.
Транспортная милиция отправила в Петербург, в 30-е отделение милиции телеграмму о смерти «от остросердечной недостаточности», сообщила, что тело Цупа находится в морге Ростова-Ярославского.
Ответа не пришло.
Отправили вторую телеграмму.
Снова нет ответа.
Две недели тело художника провалялось в морге. Потом отнесли его на ту часть кладбища, где хоронят бомжей. Голое тело засунули в целлофановый мешок и скинули в яму.
Смерть стала символом отношений власти и интеллигента: его кинули в землю, как в мусорную яму, именно в том месте средней России, которую он воспел в своих картинах.
И опять кажется, как всегда:
— Один из последних…
Но рядом, как бессменный часовой, — Смоктуновский:
— Посмотрите на лица. Оглянитесь.
Из Петербурга, Пскова, Владимира на розыски Цупа отправились друзья.
Нина Владимировна Мухина, педагог. После смерти мужа она плохо себя чувствовала, и в Ярославскую область ее повез сын.
Виктор Викторович Михайловский, архитектор. Ленинградец. В Нижнем Новгороде у него тяжело больна мама, он уехал туда, нашел там работу — реставрирует соборы и вот уже несколько лет ухаживает за больной мамой.
Эмилия Владимировна Коваленко, бывший литературный редактор. На пенсию не проживешь, и она подрабатывает в медрегистратуре. Деньги на поездку дал сын.
Анатолий Иванович Пирожков, агроном, последние годы он провожал одинокого Цупа в Уславцево.
Могилу Дмитрия Павловича они отыскали не сразу, безымянных могил за последние недели прибавилось. Два копача, рывших яму, вспомнили: «Вот здесь два бомжа в одной яме лежат, а рядом старик с белой бородой».
Санэпидстанция перезахоронить в могилу жены запретила: тело разложилось, трогать нельзя год.
* * *
Весь год со дня публикации шли отклики читателей, письма капали до последних дней. На могилу Цупа приезжали незнакомые люди, оставляли цветы, «сыпали пшено, чтобы прилетали птицы». Написали местные деревенские жители, прежде смотревшие на труд художника, как на причуду. Пришло письмо даже из США, из Монтеррея.
Только из 30-го отделения милиции в Петербурге никто ничего не ответил.
Но я по-прежнему об интеллигенции, о личностях, о тех, кого мы не знаем.
Поскольку прах художника тревожить нельзя, друзья, снова съехавшись в Ярославскую область, решили наоборот — Людмилу Михайловну подзахоронить в могилу Дмитрия Павловича.
Эмилия Владимировна Коваленко:
— Александр Иванович Пирожков извлек урну из ее могилы в Уславцево. Володя Шуляковский, на два дня вырвавшийся из Пскова, снял светло-желтый крест, сделанный руками еще Дмитрия Павловича, и вырезал на нем его имя. И урну, и крест, и цветы мы перенесли из Уславцева на ростовское кладбище — к нему.
Мы не смогли выполнить их желание — быть похороненными в Уславцево, но думаю, они простят нас, ведь мы выполнили их главное желание — и после смерти быть вместе.
Александр Иванович Пирожков:
— Я пошел с ведерком за водой. Встретился с могильщиком. Он указал мне источник, а узнав, что я — на могиле у художника, сказал, что «Известия» читал и теперь будет ухаживать за могилой Цупа.
Эмилия Владимировна Коваленко:
— Работы Дмитрия Павловича желают принять в дар Ярославская, Архангельская и Омская картинные галереи. Проявили интерес Смоленский и Псковский художественные музеи. Мною овладела дерзкая мысль издать дневники Цупа и проиллюстрировать их его же работами. Это была бы книга о времени.
Я отправилась в Верхне-Волжское издательство, главному редактору Владимиру Дмитриевичу Кутузову идея понравилась, но они могут оплатить только 40%. Нет денег, нет спонсоров.
В Борисоглебе, Вощажникове я познакомилась с удивительными людьми: старшим научным сотрудником Борисоглебского музея-кремля Светланой Алексеевной Лапшиной, главврачом Вощажниковской сельской больницы Валентином Петровичем Рычковым, его женой, психологом Раисой Степановной, художником и егерем Вениамином Павловичем Рыбиным. Я лишний раз убедилась в том, как глубоки, как бездонны духовные силы России и что по-настоящему бескорыстная, истинная интеллигенция живет именно в провинции.
Я не столкнулась на Ярославщине со злобой и агрессией к власти. Эта власть не заслуживает даже презрения.
Эмилия Владимировна одинока, с мужем в разводе.
— Он очень хороший человек, мой муж. Ну, художник, ну, влюбился, что тут поделаешь. Он тоже очень переживал уход, и с ним случился инсульт. А у новой жены его — астма, и она часто уезжает под Москву к больной тете. И тогда я на целый месяц остаюсь возле него дежурить. Помогаю им. Жизнь сложна, и нельзя людей проклинать из-за того, что она у тебя не сложилась.
Вот — люди. Если любят, то по 60 лет, до конца жизни. Если разводятся, то виноватых нет. Они и в разводе относятся бережнее друг к другу, чем другие в браке.
У Эммы Владимировны Коваленко не так давно прямо на работе случился инсульт. Она — одна в квартире, но не одинока в доме.
Странные люди живут в этом странном двенадцатиэтажном кооперативном доме. Здесь живет интеллигенция, старые ленинградцы. В основном художники, но не только. Живет здесь знаменитая актриса. Помните фильм «Алешкина любовь»? Там влюбленный герой (Леонид Быков) ходит за 15 километров к будке путевого обходчика, только чтобы на минуту, тайком или издали посмотреть на красавицу Зинку — дочь обходчика. Актриса действительно красоты просто необыкновенной. Она и теперь, до сих пор красива.
В доме на первом этаже висит доска объявлений, на которой вывешиваются поздравления или соболезнования. Или вот такие слова: «Внимание! В кв. 61 собран первый урожай первоклассных домашних лимонов. Желающие их отведать с 19 до 21 часа приглашаются на чай». Приглашаются на борщ, на блины.
В этом доме нельзя умереть без присмотра.
Однажды в морозы жильцы увидели на лестнице бомжа. Ему отвели угол в коридоре, постелили, приодели, прикормили. Потом, договорившись со священником ближайшей церкви, пристроили бомжа на работу при храме.
Красавицу актрису, несмотря на возраст, зовут уменьшительно-ласкательно Шурочкой. Она с испугом убегает от своих соседей, но чаще кидается им навстречу с жалобами на преследования КГБ, властей, врачей. Безумную Шурочку всякий раз внимательно выслушивают, успокаивают, ласкают.
Жильцы последних этажей — старики, иногда терпеливо поднимаются по лестнице пешком, когда мимо них проносится грохочущий лифт.
Это Шурочка, немолодая красавица, стоит в лифте на коленях и гоняет его вверх-вниз иногда целые сутки.
Все просторней, все глуше в осеннем лесу — музыканты уходят — Скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача, И последняя флейта замрет в тишине — музыканты уходят — Скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча… Я люблю эти дни в их безоблачной, в их бирюзовой оправе, Когда все так понятно в природе, так ясно и тихо кругом, Когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе И о многом другом еще можно подумать, о многом другом.
Поэт Юрий Левитанский, прошедший войну, много повидавший и изведавший, только к старости, к концу жизни впервые попал в западную страну. Там ему предстояла операция. Он стоял перед ослепительной, роскошной витриной, мимо проходили свободные, раскованные, веселые люди.
И он у этой витрины — заплакал…
— Я понял вдруг, что ни я, ни дочери мои никогда, вы понимаете, никогда так жить не будут.
* * *
Уходят, уйдут… Есть какая-то неотвратимость в том, что я не вижу замены им в следующем, среднем поколении, 40—50-летних.
— Посмотрите вокруг, — сказал мне Смоктуновский на похоронах Владимира Лакшина, а через несколько минут царственно вошел, глядя поверх всех, Никита Сергеевич Михалков. Он прошел и встал вплотную перед Смоктуновским и мною. Нос Иннокентия Михайловича буквально уткнулся в необъятную спину молодого кинопатриарха, он закрыл собою, как плотной задвижкой, всю панораму благородных стариков.
Смоктуновский смущенно улыбнулся и опустил глаза в пол.
В этом был как бы символ. Ведь Никита Сергеевич являет собой образец новых личностей в России. Придружился с вице-президентом, генералом. Когда тот оказался в опале, успел подработать в «Доме» у Черномырдина. Тут же набирали силу коммунисты, и режиссер, оставив премьера, делает замечательное интервью с Зюгановым, который его очаровал: «ученый», «образованный». Успел поиграть в теннис и с Немцовым. Теперь какая власть ни приди — будет свой среди своих.
Так называемая новая интеллигенция. Как новые русские.
Впрочем, снова могу ошибиться. Ведь многих и многого я не знаю.
Недавно в Москву приезжала маленькая труппа белорусского театра Янки Купалы. Ставили небольшой камерный спектакль. О любви, рождающейся из ничего, о смерти этой любви, раньше смерти физической. В белорусской скороговорке без перевода угадывалось много лишних слов. Автор пьесы — молод, 24 года, пьеса сыра. Но режиссер — Александр Гарцуев! Но актеры — Зоя Белохвостик, Николай Кириченко! С маленькой сцены в маленький зал они подают телепатические сигналы, которые завораживают и не отпускают. Еще юная красавица — актриса Инна Алексеева: неужели с такой красотой можно быть счастливой в этой жизни?
Они молоды, даже если раз в год они будут убирать из пьесы по одному лишнему слову, у них останется время для полного совершенства. Как говорил Гумилев Мандельштаму:
— Осип, ты написал прекрасное стихотворение. Но когда ты его отшлифуешь, у тебя не останется ни одного слова из тех, что ты написал.
Спектакль позади, актеры давно уехали, но остались до сих пор чувства целомудрия, одиночества и утраты.
А может быть, эта маленькая заезжая труппа, молодые, талантливые люди — это та новая интеллигенция, о которой я не знаю, которая, минуя среднее поколение, заменит стариков. И может быть, я стою не только у изголовья, но и у колыбели, и кое-что в этом мире еще застану?.. думаю я с надеждой пожилого подростка.
1997 г.