Если вам очень крупно повезет и вы попадете в Одессу где-то в середине мая, подстерегите момент, подстерегите мгновение — всего несколько дней в году, и вы увидите Одессу в подвенечном уборе: каштаны уже отцветают, но не отцвели еще, тяжелые белые свечи еще держатся — белое видение, излучающее вечерами призрачный свет и тепло. И тут как раз — еще видение: подошла, расцвела акация, знаменитая одесская белая акация. В такие теплые, белые вечера, кажется, полное, до краев, несбыточное счастье — где-то рядом, в загустевшем воздухе, и его можно даже потрогать, стоит лишь протянуть руку.
А одесские дворы летом? Прямо с улицы Пушкинской, можно с Дерибасовской — как вам угодно, вы попадаете в гулкий каменный двор. Одна хозяйка стирает белье, другая громко рассказывает, как она рожала, третья кричит через балкон, что ее сын Тосик лучше всех играет на скрипке. На веревках висят ковры, одеяла, шубы. Летом здесь всегда пахнет рыбой.
Музей характеров, нравов, обычаев — Одессу, как Париж, можно познать на одном квадратном метре. Не надо никуда спешить, просто присесть на ограждение тротуара на Дерибасовской, и смотреть, и слушать.
— Шо вы такой сэрьезный? А, вы приезжий! Надо улыбаться, солнце светит, птички поют.
И, весь распахнутый, с буйной шевелюрой и лукавыми глазами, парень показал куда-то неопределенно вверх, в пустоту, туда, где должны быть птички.
Прямо посреди тротуара стоит маленький седой старичок и с огромным достоинством что-то ест. Он высоко поднял голову и с умудренной снисходительностью смотрит на прохожих. Он смотрит так, будто знает обо всех и обо всем что-то такое, чего не знает никто, будто он открыл неведомые другим законы веселой и безоблачной жизни, как будто он открыл Одессу, и теперь ему осталось только доесть эти вареные рачки. Вокруг него вращается его частная вселенная:
— Мужчина, сдвиньтесь с места. (То есть — разрешите пройти).
— К Приморскому бульвару — направо или налево?
— Лучше налево…
А воздух теплый, густой, дурманный.
* * *
Впрочем, про море, солнце и пьянящий воздух, из которых сотворена Одесса, уже писано-переписано. Но, между прочим, Одесса в любое время — Одесса. И осень здесь тоже хороша, как всякая южная осень. А вы заметили, как смотрится оперный театр сквозь осиротевшие ветви платанов и лип зимой?
Одесса каждый день кого-нибудь встречает и провожает. Провожает китобойную флотилию, встречает прибывшие с визитом французские военные корабли. Провожает на гастроли оперный театр, встречает итальянскую спортивную делегацию. Здесь, в Одессе, — база крупнейшего в стране Черноморского пароходства с его сухогрузным и пассажирским флотом, десятью портами, судоремонтными заводами. Огромное хозяйство, свыше 70 тысяч человек, снабжено передовой техникой, компьютерами, способными в любой момент выдать информацию: где, с каким грузом, куда идут суда… Одесса каждый день отправляет в дальние страны автомашины, тракторы, нефть… Принимает из-за рубежа сырье, промышленное оборудование…
Город рабочих и моряков, писателей и музыкантов, ученых и студентов.
Когда-то здесь был поселок. Этого не помнят даже самые старые одесситы, которые помнят все. Потому что это было почти два века назад.
Именно тогда, в конце XVIII века, поселение Хаджибей становится городом Одессой. Почему — Одессой? В свое время гадали-думали, как быть с пресной водой в новом городе. asser d’eau («Асседо») — легкомысленно заявляли некоторые спецы, что в переводе с модного тогда при дворе французского языка значило «воды достаточно». Оказалось — ошиблись. И тогда какой-то придворный остряк прочел фразу «асседо» наоборот — справа налево…
Эта легенда правдива, как всякая легенда, которую нельзя опровергнуть. Но поскольку и подтвердить ее нельзя, сомневающимся можно предложить — на выбор — еще одну: неподалеку находилась древнегреческая колония Одессос, и Екатерина II на одном из придворных балов пожелала:
— Пусть и Хаджибей носит это эллинское имя, но… в женском роде.
Много воды (и морской, и пресной) утекло с тех пор. Одесса стала важным центром революционного движения на юге России. Здесь возникла первая в стране политическая организация пролетариата — «Южнороссийский союз рабочих». Через Одессу шли пути ленинской «Искры» в Россию. Революция, гражданская война… Каждая улица Одессы явила свой характер и назначение. Вспомните «Зеленый фургон» А. Козачинского: «Война вливалась в русла улиц. Каждая улица имела свое стратегическое лицо… Были улицы мирной жизни, улицы мелких стычек и улицы больших сражений — улицы-ветераны. Наступать от вокзала к думе было принято по Пушкинской, между тем, как параллельная ей Ришельевская пустовала. По Пушкинской же было принято отступать от думы к вокзалу. Никто не воевал на тихой Ремесленной, а на соседней Канатной не осталось ни одной не прострелянной тумбы. Карантинная не видела боев — она видела только бегство. Это была улица эвакуации, панического бега к морю, к трапам отходящих судов».
И поныне все здесь несет печать времени — одесские форштадты, ряды и слободки, балки, спуски и лестницы; одесские фонтаны и станции, мельницы и заставы, скверы и проспекты, набережные и бульвары.
Улицы и переулки Одессы, как барометр времени, иногда они отторгали отжившие, ставшие инородными, названия. Был когда-то, а теперь исчез «Сахалинчик», где в грязи обитал воры и босяки. До 60-х годов продержался Шалашный переулок, тот самый, о котором фельетонист из «Одесской почты» писал: «Дайте мне перо Гоголя! Дайте мне кисть Рафаэля! Дайте мне талант Рубинштейна! Я хочу описать, нарисовать воспеть Шалашный переулок…»
Не всякое прошлое, однако, следует забывать. Пример тому — главная улица Одессы. Дерибасовскую переименовывали дважды. Сначала в Лассаля.
— Как пройти на Лассаля? — спрашивали приезжие.
— Вам на Дерибасовскую? — отвечали одесситы.
Название вернули.
Потом перед войной, ее снова переименовали и снова вернулись к Дерибасовской.
Конечно, новое время рождает новых героев. Однако, резонно замечают одесситы, немало строится и новых улиц, целых районов. Почему должен пострадать именно Дон Йозе де Рибас, сын известного барселонца и ирландской дворянки, участник штурма Хаджибея, первый градоправитель Одессы? Улицы — это еще и страницы истории, визитная карточка времени. Дело в конце концов не в старом имени, а в новом содержании.
Кстати, о новом содержании. В Одессе дети и внуки ходят по своим же фамильным улицам: живая связь времен. Сразу от вокзала, например, уходит вправо улица Томаса. Михаил Дмитриевич Томас — рабочий-большевик, участник трех революций, он когда-то доставлял уголь восставшему броненосцу «Потемкину». Если с улицы свернуть влево, в сторону порта, там можно встретить и Томаса Олега Константиновича. Внук возглавляет Черноморское морское пароходство.
* * *
Город Бунина и Куприна, Багрицкого и Катаева, Бабеля и Паустовского. Город Мечникова и Сеченова, Ковалевского и Гамалеи, Богомольца и Филатова. Одесса помнит Пушкина, Чайковского, Шаляпина. Город — труженик и острослов. Что выделить главное в его характере? Юмор? Вероятно. Средняя продолжительность жизни в Одессе выше, чем в среднем по стране на целых два года. Так, по крайней мере вполне серьезно, уверяли меня в горисполкоме. Но юмор — это следствие. А главное в характере города — добрый нрав и обескураживающая всякого новичка общительность: ты здесь — свой, и тебе здесь все — свои.
Мы сидели в «Гамбринусе», знаменитом «Гамбринусе» на Дерибасовской, где и поныне жив дух тех еще купринских времен. Заказали пива. — Рыбы не надо, рыба есть, — и попутчик мой кивнул на середину тяжелого деревянного стола. С нами рядом сидели, уже, видимо, давно, какие-то парни, это их рыба лежала на середине стола. Их, а значит, и наша тоже, потому что мы оказались рядом.
Старик скрипач играл вечные песни Одессы, которые уже не имеют ни возраста, ни авторства. Стоял предбанный гул и дым. Какая-то компания в углу горячо спорила. Спорили, до хрипоты, о том, какая улица лучше: Невский проспект или Дерибасовская. Конца этому спору не было, и поджарый чернобровый, явно местный парень, вдруг резко поднялся из-за стола. — Выйдем на улицу, — сказал он соседу, видимо, приезжему. — Пойдем по улице и будем у всех спрашивать за Невский и Дерибасовскую. — Не у всех,— поправил тот, — а у приезжих. — Годится.
Ватага шумно вывалила на улицу.
Как досадовал я потом, что не догадался выйти вместе с ними. Где, когда, в каком еще городе увижу подобное зрелище: «Вы приезжий? Какая улица лучше?..».
Я знаю киевлян, которые больше любят Москву, знаю москвичей, которые больше любят Ленинград. Я даже встречал ленинградцев, которые больше любят другой город. Но я не встречал еще одессита, который бы любил какой-либо другой город больше Одессы.
Но ведь любовь к своему городу, не знающая степени, — это часть любви к Родине. И за этим парнем из «Гамбринуса» можно увидеть, если всмотреться, очень много. Например, 113 Героев Советского Союза, 22 кавалера орденов Славы трех степеней. Или 151 Героя Социалистического Труда. И дела, и цели, счастье и прогресс на земле — все в прямой зависимости от любви к этой своей земле. Эта любовь родила могучую волю и державную мощь, которые помогли одесситам в самые трудные годы. У города, как и у человека — своя история, свои трудные дни и минуты испытаний. И о городе, и о горожанах можно судить по тому, как они жили в эти минуты и дни. Сейчас уже весь мир знает, что такое одесские катакомбы, что такое героическая оборона Одессы.
Людмила Павличекко работала сотрудником научной библиотеки, когда началась война. Ушла на фронт добровольцем, стала снайпером. Под Одессой и Севастополем уничтожила 309 фашистов. В 1942 году в составе делегации советской молодежи она посетила Англию и США. В Детройте ее попросили выступить на митинге дружбы, дали время — две минуты. Она говорила несколько секунд. Вышла — молодая, красивая. Обратилась в зал так, словно была у себя в Одессе: не «дамы и господа», не «леди и джентльмены».
— Мужчины, — сказала она (в Одессе как известно все взрослое население делится на «мужчин» и «женщин»), — американские мужчины, — повторила она, — до каких пор вы будете держаться за юбки американских женщин? Пора открывать второй фронт.
Ей долго аплодировали.
Сейчас у памятника Неизвестному матросу находится комсомольско-пионерский штаб поста № 1. Здесь, в небольшом музее — вымпелы Вьетнама, земля с Плайя-Хирон… Здесь, у памятника Неизвестному матросу, с автоматами в руках несут почетный караул пионеры Одессы — в любую погоду: в мороз, в жару, в ливень. Особенно трудно 9 мая. С утра вся Одесса несет сюда цветы, и уже к десяти — одиннадцати смене караула не выбраться: цветов — по грудь…
Лучший наряд из 60-й средней школы ездил в Болгарию, там стоял в карауле у памятника советским воинам. Приезжал в Одессу и почетный караул болгарских школьников.
Взлеты отваги, воли, ума, таланта — все это рождается любовью к своей земле. Об этом я думал, когда шел по овеянному славой городу-герою и когда совершенно неожиданно увидел вдруг чернобрового поджарого парня: он… тот самый, из «Гамбринуса»… Я остановил его, объяснил, что неделю назад оказался свидетелем спора в «Гамбринусе».
— Кто тогда выиграл пари?
Парень погрустнел, махнул рукой:
— Я проиграл. 31:30. Но это нечестно. Нам попадалось много ленинградцев.
— Это что же, вы остановили шестьдесят одного человека?!
— Послушайте, — парень с надеждой глянул на меня.— Ну, вот вы — приезжий. Я вижу — вы скажете честно: Дерибасовская лучше или Невский? Я же вижу, вы скажете правду.
* * *
Сразу после Одессы трудно привыкать к другому городу, сразу после дружелюбной общительности одесситов пусто даже в многолюдном метро. Эскалатор поднимает на выход густой поток пассажиров. Какая-то девушка стоит рядом, приклонилась к парню.
— А у нас сегодня юбилей свадьбы, — совершенно неожиданно говорит она мне, — три года…
Странно прозвучало это чужое откровение. И вдруг я понимаю, что эскалатор метро выносит меня сейчас… к морю, к белым акациям.
— Вы из Одессы?
Зачем я спросил. И без того понятно.
— Нет, из Саратова.
Пауза, неловкая заминка. Обидно.
— Но мы… учились в Одессе. Целых пять лет.
Конечно, конечно. С ясностью, близкой к галлюцинации, я чувствую, как метро выносит меня на Дерибасовскую, на Приморский бульвар. Я ясно вижу разливы электрических огней на одесском рейде.
Одесса
1977 г.