Неизвестный (1986)

Его нашли в сухой балке, посреди большого колхозного поля. Возле вербы.

Два дня назад здесь загорали хуторские ребята, допризывники. Будущие солдаты лежали с ним рядом, их разделял лишь непрочный пласт земли.

Потом они ушли, а над ним шумел дождь. Весь вечер, ночь и еще целый день шумел дождь. Последний пласт земли сошел, как сходит весенний снег. Володя Денисенко, колхозный пастух, выгнал молодых телят в поле и здесь, в балке, в ручейной промоине и увидел его.

Останки обнажились лишь наполовину. Пастух поднял планшет и увидел удостоверение. Фотография оказалась размыта, но были видны номер документа и несколько букв фамилии.

Приехали председатель исполкома сельсовета Лебедев и колхозный бригадир Попов. Осторожно, руками, стали раскапывать землю дальше. Человек, видимо, лежал на боку, поджав ноги. Руки — на груди. Спиной к стенке оврага. Наверное, он замерз.

Через три дня метрах в десяти нашли карабин без приклада.

Да, видимо, он, раненый, замерз: хутор Ленин освобождали в середине морозной зимы сорок третьего года. Конечно, это был офицер, и, конечно, — советский: кроме планшета и удостоверения, нашли часть портупеи, пуговицы со звездочками.

Останки уложили в деревянный ящик, поставили его в сарай — тут же, во второй бригаде. Конечно, место не лучшее, но рассудили, что пристанище временное, не сегодня-завтра — торжественное захоронение. Долго ли по номеру документа установить имя. Если понадобится, есть и номер оружия. Да и фотографию при нынешней технике можно реставрировать.

Володя Денисенко сам же и отвез удостоверение в Белую Калитву. Вручил райвоенкому.

— Будем искать,— сказал военком,

…Тогда, зимой сорок третьего, освобождая хутор, сложили головы 137 воинов. Лишь пятеро из них известны: полковник Кизевич, рядовые Струговщиков, Сундетов, Мелехин, Абрамов. Остальные 132 — «неизвестные».

Была своя справедливость в том, что именно на этой земле предстоял салют освободителю — конкретному, шестому.

Повезло хутору.

Да и воин — если бы выпало ему выбирать смерть, предпочел бы гибель не безвестную. И, конечно, на родной земле.

И для родных — лучше горькая правда. Теперь он — чей-то сын, брат, отец — он теперь не без вести пропавший. Есть им, родным, куда приехать, есть где склонить голову.

*   *   *

Хутор большой, зажиточный. Добротно живут, значит, видимо, и работают на славу.

Возле сельсовета, на площади, — ухоженный обелиск с именами погибших хуторян. Я насчитал 118. В сквере, возле Дома культуры — братская могила, там лежат с января 43-го — те самые, сто тридцать семь.

Хуторская средняя школа — на хорошем счету. И не только по успеваемости. Школьники создали музей боевой и трудовой славы, собирают воспоминания местных ветеранов. Перед 9 Мая дети рисовали на домах фронтовиков звезды.

Выстраивая поступки и дела детей и взрослых, слагая их, я выношу за скобки общий множитель — обелиск. То есть память, совесть, нравственность. Кажется, все нам дано в простом уравнении с одним неизвестным. Но решение неожиданно не сходится с ответом. События, которые, казалось, так нетрудно предсказать, вдруг развиваются совершенно непредсказуемо, необратимо, прискорбно. И, всматриваясь в обелиск, я вижу вдруг декорацию.

…Останки воина обнаружили в июле 1980 года. Первые дни колхозники интересовались у Попова: что слышно из военкомата? Бригадир в свою очередь спрашивал у Сонкина, секретаря парткома колхоза. Тот адресовал вопрос еще дальше — председателю исполкома сельсовета.

— Пока молчат, — отвечал председатель. — Наверное, ищут.

Ответ возвращался не спеша, по той же цепочке, сверху вниз.

Спустя три недели кто-то выставил в сарае окно, взломал ящик и украл карабин. Видимо, для самопала.

Спустя три года взяли и ящик. Видимо, для тары. Содержимое вытряхнули.

*   *   *

А колхоз-то, оказывается, убыточный, задолжал государству больше 11 миллионов рублей. Откуда же личная состоятельность? Приусадебные участки. Многие хуторяне работают на ближних шахтах. Да и колхозное большинство зарабатывает хорошо: средний заработок тракториста более двухсот рублей. Доярки, птичницы, свинарки получают в среднем больше ста пятидесяти. Выходит, каждый свое дело делает, а совместных результатов нет. Бывает: одни усердно копают канаву, потом другие так же усердно закапывают ее.

Из второй бригады, от вербы в Бобровой балке, где нашли неизвестного, я ехал в хутор. По сторонам валяется техника, оборудование. Останавливаемся — кормоизмельчитель, на ножах краска, значит, в работе не был. Когда же приобрели? В декабре 1982 года. Валяется в разбитых ящиках под открытым небом оборудование для клеточного содержания кур — приобрели в июле 1983-го. Разбросаны, ржавеют могучие насосы и трубы — надо качать воду на поля, но ими тоже не воспользовались (мощность такова, что качнули бы раз-другой — от местной мелкой речушки ничего бы не осталось). Куплены в 1980 году.

Я выписываю в блокнот лишь то, что валяется на одном участке одной дороги — от вербы к хутору; и лишь то, что приобретено с 1980 года… Цена всему брошенному и разваленному — двести тысяч рублей.

Да, нет экономики вне морали.

Проезжая мимо поля, я спросил комбайнера: «Сколько собрали?» — «Двадцать бункеров». — «А сколько в бункере?» Сеют больше, чем собирают.

— Все это,— сказал председатель райисполкома И. Дорошенко (он здесь сравнительно недавно),— результат бесхозяйственности, бездушия.

Бытие определяет сознание, люди из колхоза уходят. Лично я не убежден, что это плохо со всех сторон; для колхоза — да, но в принципе-то чем плохо, если люди не хотят работать только ради денег, пусть и немалых. Уходят, даже в Белой Калитве устраиваются — каждый день на одну дорогу часа три.

Теперь Сонкин пригрозил: если в семье хоть кто-то один не в колхозе, квартиру отбирать… Любой ценой — в колхоз.

Михаил Алексеевич Щеняцкий войну начал на границе, под Брестом, а закончил в Германии. Работал трактористом, комбайнером до шестидесяти лет. А уйдя на пенсию, нашел дело — работал в школе инструктором по вождению тракторов и комбайнов, летом возглавлял уборочные звенья школьников. Среди наград и орден Трудовой Славы. Дочка вспоминает:

— Нашему батьке песни спивали, и хлопал весь зал.

Первое в жизни лето не работал Щеняцкий: лег на операцию. Вышел — ни охнуть, ни вздохнуть. Приковылял к Голубеву, председателю колхоза, попросил месячного поросеночка — всем выписывают. Председатель стал кричать: «В колхоз иди, работай!». Что-то еще об экономии. Ничего не ответил Михаил Алексеевич, ушел. А поросеночка купил на базаре — колхозного же, выбракованного.

Сколько же сэкономил председатель: 25 рублей, ну 30.

А сколько прогадал? Пенсионер Щеняцкий, выздоровев, вернется ли в колхоз? А дочь его? Да и остальные — разве не видят, не понимают.

…С останками все проще, за них не нужно отвечать, их даже оприходовать не нужно.

*   *   *

И все-то — для галочки, все — для отчета. Брошенное оборудование считается приобретенным. Баню сдали, видимо, даже раньше срока: года полтора поработала — испортились трубы. Никому дела нет. Уж баня-то — не покупное оборудование, сами же строили, с желанием, для себя. Похоже, привыкли не только работать, но и жить — для галочки.

Оказывается, хуторские школьники рисовали звезды на воротах по предписанию райисполкома: юбилейный год. Встречали торжественно дочь полковника Кизевича? Тоже «мероприятие». Я спросил в школе: что это был за полк, в котором сражался Кизевич и который освобождал хутор? Никто, ни один человек не знает — ни в школе, ни в хуторе.

По отчетным бумагам все в порядке: дети сажают деревья, собирают металлолом и макулатуру и деньги сдают куда надо.

Слышали ли об останках? Кто — слышал, кто — нет.

Впрочем, с детей какой спрос, тут не вина, а беда их. Два младшеклассника обнаружили как-то на большой скале вдоль реки надпись: «Умираю, но не сда…» Дальше все заросло, размыло. Дети, как муравьи, излазили все вокруг, зубными щетками отмывали, чистили. Пришли к учительнице по истории, глаза горят: «Лидия Васильевна…» Та вроде заинтересовалась, но тут же скоро и забыла.

Учительница — директор школьного музея.

*   *   *

План подготовки к празднику сорокалетия Победы составлялся с размахом. Исполком сельского Совета принимал решения одно за другим: «Об утверждении комиссии по подготовке и проведению…», «Об утверждении совета ветеранов войны». Были созданы «юбилейная комиссия», «штаб по подготовке».

Тут Воротынцева — председателя исполкома сельского Совета (он сменил Лебедева) и председателя почти всех комиссий и штабов некстати побеспокоил военрук школы Швыдков. Его дядя Артем Степанович Кононов — офицер царской армии воевал в первую мировую, после революции перешел на сторону красных — воевал в гражданскую, а уж когда началась Великая Отечественная, он, прощаясь с родными, сказал: «Все, эта моя война — последняя».

И правда, в сорок четвертом погиб.

Военрук попросил председателя, чтобы среди других фамилий погибших хуторян на обелиске выбили и фамилию дяди. По существу Артем Степанович — первый советский офицер в хуторе, личность историческая.

Но Воротынцев готовился к всенародному празднику, а не к личному празднику военрука.

— Иди к обелиску — сам и выбивай,— сказал он Швыдкову.

«Привести в образцовое состояние памятники и мемориалы»,— планировал председатель. «Оборудовать стенды: «Они сражались за Родину», «Провести чтения: «Подвигу солдата поклонись», «Детские утренники «Мужеству — слава». Что еще вписать? Что важно для хуторян? Вот: «Основная задача работы: разоблачать антинародную сущность империализма».

Подготовка планов была в самом разгаре, когда Воротынцева, опять некстати, побеспокоил уже сын Артема Степановича, приславший письмо из города Шахты. «Что же тогда свято, если не самое святое?» — спрашивал он с горечью.

Письмо Воротынцев получил в январе 1985 года, так и не ответил.

План самого праздника составлялся отдельно. «Транспаранты», «Митинг», «Подготовка и пуск шаров». Записали длинный ряд ответственных. За «подготовку и пуск» нескольких воздушных шариков, например, возложили ответственность сразу на двух опытных учителей.

Мероприятий набралось — целый том, который озаглавили «Дело № 005». Откуда же всего столько взялось? Оказывается, Воротынцев переписал дословно все решения райисполкома, касающиеся юбилея. Все, что предназначалось городам и поселкам, шахтам и новостройкам, он оприходовал себе.

Жить при таком торжествующем изобилии пунктов — одно удовольствие, так удобно для отчетов — пожалуйста, на выбор: «Проводы в Советскую Армию (подарки, мешочки с землей, клятва призывников)».

Полина Петровна Керенцева, мать-героиня:

— Из хутора двое уходили в этом году — наш Алеша и Валерий Харитонов. Алеша еще школьником работал в колхозе, в ученическом звене, грамот у него, подарков! После школы — трактористом два года. Праздники прошли, о них и не вспомнили. 10 мая я пришла к Сонкину, завтра, говорю, к шести утра ребятам в военкомате надо быть, в Белой Калитве. Он — ни в какую: не дает машину, и все. Потом выделил… техничку: газик с железной будкой, «собачатник» — в ней запчасти перевозят, масла. И сесть негде, и держаться не за что, ночью, значит, на корточках ехать. Я заплакала: с вами, говорю, не то что работать в колхозе, с вами в одном хуторе жить никто не будет. Ну, все же дал автобус на четыре утра, хоть и старенький, но дал… А как других-то привезли! Праздник — цветы, напутствия! А мы — как нищие.

Алеша, видимо, очень хороший парень, на военкоматовское крыльцо друзья внесли его высоко на руках. И без напутствия не остался. Александр Афанасьевич, отчим, сказал:

— Ты не можешь плохо служить, у тебя оба деда погибли.

…А сам праздник прошел по плану. Собрались хуторяне у обелиска, и мужики дали залп из охотничьих ружей. А потом полетели в небо воздушные шары.

Да, Воротынцев сделал еще доклад. Он тоже теперь хранится в «Деле №005». Правда, дата под ним прошлогодняя. Не ошибка ли? Нет, он читал старый доклад.

А ведь план-то по сути хороший, если бы не переписывала его слепо казенная рука. Разве не прекрасно: «Тематические вечера. Боевые ордена на груди твоего отца».

Воротынцеву было семь лет, когда отец зимой сорок третьего, освобождая родные места, заскочил на часок домой. А через несколько месяцев он, тяжело раненный, вернулся насовсем. Госпиталь был напротив дома, и вся семья слышала, как отец кричал: вынимали осколки.

Одного этого воспоминания может хватить, чтобы до конца жизни сохранить душу. Отец и сейчас жив, дом неподалеку.

— А какие у отца награды? — спросил я Воротынцева.

— Да есть какие-то…

И память, и память у него — для галочки.

*   *   *

Проводив Алешу в армию, родители в тот же день собрали дома друзей. Еще раз погоревала мать-героиня, что сын ее, будущий защитник Родины, оказался никому не нужен. Тут вставила слово Пономарева Раиса, повариха:

— Что там — будущий. У нас останки пять лет валяются…

За столом сидел Владимир Федорович Курилов, он, бывший пехотинец, войну прошел до самой рейхсканцелярии. Серый стал, скулы заходили:

— Не может быть! Где?

Все думали, успокоится, забудет. А он на другое же утро зашел к Емельянову, соседу,— у того мотоцикл с коляской, завели, поехали домой к Пономаревой: «Показывай».

…В сарае было темно и грязно — валялись ремни, тряпки, черепки. Они долго рылись в углу, пока не рассмотрели…

Емельянов сказал растерянно:

— У меня отец под Воронежем погиб. А вдруг и он так же…

Трижды заходил Курилов к Воротынцеву: надо имя установить, захоронить воина в братской могиле.

— Это дело военкомата,— сказал Воротынцев.

Поехал Владимир Федорович в военкомат, там новый военком, того, кто принимал когда-то документ у пастуха, уже нет. И самого документа не нашли, военкомат затерял его. Никаких следов.

— Пусть председатель сельсовета позвонит мне.

Воротынцев не позвонил. Бывший солдат пошел к Варваре Семеновне Петровой, она депутат сельсовета почти четверть века. Нервы не выдержали, он сидел у нее в хате и плакал.

— Ну ты, как ребенок, прямо, Володя… Конечно, имя уже не восстановим — ни карабина, ни документа… Но похороним как надо!

Варвара Семеновна, женщина боевая, от Воротынцева не отходила. «Позвоню военкому»,— обещал он.— «Съезжу». «Я его скоро на совещании увижу».

Депутат обращалась к председателю раз десять, а потом стала прятаться от Курилова: стыдно.

Уже давно минула весна, минуло лето. Курилов написал письмо в «Известия». Написал, а — не поверил… Не дождавшись приезда корреспондента, решил сам похоронить собрата… На хуторском гражданском кладбище.

Но перед этим он зашел в Дом культуры, там на стенде висят в общей рамке парадные снимки хуторян-фронтовиков. Свою фотографию он снял.

*   *   *

Владимир Федорович Курилов точно сошел с плакатов военной поры: обветренное лицо, усталые глаза, прокуренные до желтизны усы. Пытается и не может разобраться, почему в его хуторе живут не так, как надо.

Знамение последнего времени теперь, правда, частично коснулось и хутора. Недавно сняли, наконец, с работы председателя колхоза Голубева. Сонкин, секретарь парткома колхоза, покачался-покачался, но устоял (с четырьмя-то выговорами за последние два года, из них три — строгие, с занесением в личное дело). А Воротынцев — тот вообще чувствует себя уверенно.

— Как же вы,— спросил я его,— сыну погибшего фронтовика на письмо-то не ответили? И имя на обелиске не выбили.

Разговор происходил вечером, а на другое утро золотистая надпись «А. С. Кононов» была на обелиске.

Минуло почти полгода с тех пор, как Курилов обнаружил в сарае останки. Уже стоял октябрь, наступили холода, приближались заморозки. Он сказал жене: надо хоронить. Елена Сидоровна в войну была ребенком, ее угнали в Германию. Вернулась — мать и отца убили фашисты, дом сожжен. Вскоре после войны они и поженились.

Владимир Федорович взял у себя под крыльцом обрезную доску, обстругал рубанком, на верстаке разметил по угольнику карандашом — где стенки, где дно, где торец. Ножовкой распилил, сбил гвоздями. Хватило одной доски — гроб получился маленький, как для ребенка, аккуратный, гладкий. Развел ацетоном высохшую красную краску, снаружи в красное покрасил сам, а изнутри — жена, белой краской, как на окнах.

На горно-обогатительной фабрике, где работает Курилов, ему помогала вся бригада — Харитонов, бригадир, Степаницын, Павлов, Чамкин. Из негодных мятых труб — из утиля, отходов сварили пирамиду в виде памятника, вырубили из листа звезду.

Потом бригада собралась на хуторском гражданском кладбище. Яму вырыли в рост — все по-людски. Закопали, руками разгладили. Не хватало надписи.

Посчитали, решили: скинуться по пятерке и заказать надпись: «Неизвестный советский воин».

— А весной цветы посадим.

— Да, хорошо бы ползунки. Они цветут каждый год.

*   *   *

Хотел Курилов оригинальный памятник поставить: три ружейных ствола у изголовья перекрещены.

— Знаете, есть такая команда: привал, ружья в козлы. Вроде как на вечном привале. Но не смог, один не осилил.

Всю войну Курилов был в пехоте, закончил ее сержантом.

— Особенно не хотелось погибать в Берлине, последние денечки. Через Трептов-парк бежим, рядом — Шорохов, командир отделения. Вдруг ранило его, прямо на решетке парка повис. «Володя, — говорит мне, — Володя, меня убило. Меня убило». Я говорю, ничего, будете жить. Перевязываю, у него верхняя часть лица раздроблена, а нижней челюсти — нет. Хотел его в санбат сопроводить, а мимо бежит с пистолетом в руке лейтенант Козлов: «Вперед, — кричит мне, — вперед! Санитары возьмут». Он с пистолетом прямо посреди улицы бежал, и его пулей — в грудь, навылет. А он — крепкий, даже не упал, только склонился. Кожанку сорвали, гимнастерку разрезали, перебинтовали, он согнулся и сам пошел назад…

Курилов, как и отец Воротынцева, освобождал свои родные края. Многим хуторянам выпал этот жребий. Как знать, думали мы вместе с Куриловым, может быть, и этот неизвестный был из хутора. Может быть, он шел к родному порогу, тяжело раненный выронил карабин, который стал слишком тяжел для него, и сумел проползти еще несколько метров. Единственное, что грело его, — родной дом был рядом, он так и замерз — лицом к хутору.

…Это для Воротынцева — неизвестный, для Сонкина и Голубева — неизвестный. А для Владимира Федоровича — известный. Он, мертвый, и сейчас глядит ему вслед.

Р. S. Очерк был готов к печати, когда из хутора пришло письмо от Варвары Семеновны Петровой, многолетнего депутата: «После Вашего отъезда было некоторое затишье в хуторе, но вскоре прибыли официальные лица из райисполкома и горкома партии. Назначили перезахоронение… Был оркестр, цветы и венки от организаций, солдаты дали салют. Все было, как положено, только с опозданием на пять с половиной лет…».

Ростовская область

1986 г.

Последушки