Десант
— Вот это, видите, фотография моего деда генерала Вавилова. А это — мама. В Первую мировую войну была сестрой милосердия, участвовала в Брусиловском прорыве, ее наградили Георгиевской медалью «За храбрость» 4-й степени. В гражданскую войну мама, дворянка, единственная из родственников пошла за красных. На войне познакомилась с отцом — запорожским казаком. Родился я, ваш покорный слуга Дмитрий Дмитриевич Вонлярский.
На стенах — фотографии и военные реликвии семьи.
Когда началась Великая Отечественная, Мария Михайловна была уже в возрасте. Она «омолодила» документы на три года и на второй день войны отправилась на фронт. На Соловьевской переправе ее ранило. Недолежав в подмосковном госпитале, отправилась в Баку, к сыну. Дима учился в высшем военно-морском училище.
Сегодня это звучит пышно, но мать сказала именно так:
— Сынок, надо защищать Родину.
Бросив училище, со второго курса Дима с матерью отправились на фронт. Она, военврач 3-го ранга, стала начальником санитарного поезда.
Он попал в 71-ю отдельную морскую бригаду Тихоокеанского флота, которую бросили на защиту Москвы. Бои, награда, ранение. После госпиталя Дмитрия, могучего парня, боксера, направили в парашютно-десантный батальон ВВС Черноморского флота. Освобождал Керчь, Новороссийск, Севастополь.
В составе 83-й дважды Краснознаменной бригады морской пехоты Вонлярский, уже разведчик, прошел Румынию, Болгарию, Югославию, Венгрию, Австрию, Чехословакию.
— А это что за клинок на стене?
— Немецкий, офицерский. Вот тут по-немецки выгравировано: «Честь и кровь». Мы высаживались в Керчи, и была рукопашная. Немец этим клинком хотел меня заделать. Сегодня какое? 11 апреля? О, как раз в этот день в 44-м мы Керчь освободили, у меня благодарность от Сталина этим числом. Хотите альбом посмотреть?
Это я — в кубанке татарина. Против нас воевали крымские татарские батальоны. Дрались они хорошо. Я татарина хлопнул, а кубанку себе взял. А это — вся наша братва после штурма Сапун-горы. А вот наша рота разведки в Болгарии, я был ранен в голову, видите — голова замотана. Посмотрите, это член Военного Совета Черноморского флота, вице-адмирал Азаров мне надписал.
«Храбрейшему из храбрых»…
— Вот командир роты разведки Коля Терещенко — погиб, Героя получил. А это — Дибров, полный кавалер орденов Славы, погиб под Керчью. А это — Коваленко, погиб под Будапештом. Вот групповой снимок — погиб, погиб, тоже погиб.
А вот — Сысоев, получил Золотую Звезду, а в 50-м году его обвинили, что он американский шпион. Дали 15 лет, отсидел 6. А это — бывший адъютант Блюхера, ему на допросе зубы выбили.
А это — мама в конце жизни…
На стене, в рамочке под стеклом, боевые награды Марии Михайловны за три года войны. Она прожила 98 лет. Понятно, почему так крепок в свои 80 Дмитрий Дмитриевич.
Пик его войны — Керченский десант в 1944-м.
— Поднялся шторм, и одна треть десанта утонула, не дойдя до берега. Я спрыгнул в воду с ручным пулеметом. Плацдарм взяли, я со своей группой захватил зенитную батарею. Но помощь не пришла, отбивались трофейным оружием.
Высадку и бой наблюдал на командном пункте Ворошилов — представитель Ставки. Меня представили к званию Героя Советского Союза. Но Сталин посчитал операцию провальной, и мне вместо Звезды вручили орден Боевого Красного Знамени. Ворошилов лично и вручил. А и этот орден скоро отняли. Вот снимок: мы встречаемся в 1966 году, я уже был лишен всех наград, видите, пионеры бегут с цветами к орденоносцам, а я отвернулся. Меня все спрашивали: «Димыч, где твои ордена?» Я отвечал: «В Кремле. На вечном хранении».
…Жив — и ладно. Майора Сударикова в том десанте свои расстреляли. Перед строем.
* * *
Страна потеряла более 200 Героев Советского Союза. Причины разные, чаще всего — плен. Для людей ущемленных, и не только для них, в девяностых годах открылось спасительное заведение — Постоянный Президиум Съезда народных депутатов СССР во главе с Сажи Умалатовой. Давно нет «народных депутатов СССР», но Президиум издает указы и торжественно вручает на свой выбор Золотые Звезды Героев войны и труда, присваивает звания.
Заведение расположено в центре Москвы, рядом с Кремлем. Самое удивительное, туда охотно идут и боевые генералы за новыми звездочками на погоны, за наградами и грамотами.
Был такой рабочий поэт Феликс Чуев:
Обменяю медаль — и не жаль мне свою трудовую регаль.
Летчик, Герой Советского Союза Решетников: «Я как-то встречаю Чуева, смотрю — Звезда Героя Социалистического Труда на груди. От Умалатовой. Зачем тебе? — говорю. — Сними».
Снял. Но когда его хоронили, Звезду выставили на самое видное место.
Все точно по старому образцу. Помните, у Брежнева секретарем Президиума был Георгадзе? Здесь — Шашвиашвили. Где же они берут награды? «Да вам любой слесарь Золотую Звезду из бронзы или латуни сделает», — сказал мне один из членов Постоянного Президиума.
У меня в свое время накопилось много вопросов к этому кустарному предприятию: кто и в каком качестве его регистрировал; каковы учредительные документы, устав; состав Президиума; регламент награждения; правда ли, что за эти липовые награды с ветеранов взимают деньги; правда ли, что рассматривались кандидатуры откровенных, очень известных проходимцев и т.д. и т.п.
Умалатова оказалась недосягаема, а вот с Иваном Арчиловичем Шашвиашвили в конце концов соединили.
— Вы по какому вопросу? Вам позвонят.
Звонят уже три года.
Вот такое воспроизводство власти, которое в итоге привело к полному безвластию.
Путин об этом знает? Ему это интересно?
Дело-то небезобидное. Ветераны из провинции, возвращаясь из столицы, привыкают к новым высоким наградам, требуют добавки к пенсиям, квартиры, машины, телефоны.
Рассчитано на людей тщеславных и слабых, не на Вонлярского.
Наколки
В Боевом уставе пехоты Красной Армии крупными буквами выделено: «НИЧТО — В ТОМ ЧИСЛЕ И УГРОЗА СМЕРТИ — НЕ МОЖЕТ ЗАСТАВИТЬ БОЙЦА КРАСНОЙ АРМИИ СДАТЬСЯ В ПЛЕН».
«Русские не сдаются», «ни шагу назад» — традиция более советская, чем русская, традиция, которая говорила скорее не о героизме, а о ничтожности человеческой жизни. Закрывались телами не только вражеские амбразуры, но и собственные прорехи. Побеждали жертвенностью, «пузом».
Правда, и после русско-японской войны генералов и адмиралов, сдавших Порт-Артур и корабли в Цусимском сражении, приговорили к заключению в крепости. Но тогда же русский подполковник Лавр Корнилов вывел под Мукденом из окружения три стрелковых полка и получил орден Святого Георгия IV степени. 10 лет спустя, в Первую мировую, Корнилов, уже генерал, снова оказался в плотном окружении. И снова генерал бросил дивизию в прорыв, а сам остался с батальоном прикрытия. Дивизия прорвалась, сохранив знамена. А от батальона прикрытия осталось семеро… Раненного в ногу и в руку Лавра Георгиевича тащил на себе раненый санитар.
Дважды пытался бежать из плена — безуспешно. Снова бежал, в третий раз.
Государь император пожаловал Лавру Корнилову еще один Георгиевский крест.
Можно ли себе вообразить, чтобы попавшего в плен к немцам генерала, оказавшегося потом на свободе, Иосиф Виссарионович наградил Золотой Звездой? Представляю, что сделал бы с ним СМЕРШ.
Батальон морской пехоты майора Н. Сударикова занял станцию Керчь. Второй эшелон на подмогу не пришел. Батальон был перебит, остатки — 73 человека, больше половины из них раненые — майор, сам раненный, ночью повел на прорыв.
Все как у генерала Корнилова.
И тоже прорвались — в расположение 255-й бригады морской пехоты. Судариков решил переправиться через Керченский пролив в штаб Азовской флотилии, чтобы доложить о ситуации. На косе Чушка его задержал патруль. Командованию донесли: комбат бросил батальон.
Суд приговорил Сударикова к расстрелу.
В отличие от царского (а в гражданскую войну — белого) генерала Корнилова Судариков даже не был в плену.
Представитель Ставки Ворошилов и командующий Отдельной Приморской армией Петров провалили высадку десанта. Теперь маршал и генерал срывали зло. Легендарный адмирал Николай Кузнецов пытался защитить комбата Сударикова, но Ворошилов лично распорядился привести приговор в исполнение, правда, от подписи отказался: «Пусть подпишет Петров, это его затея — десанты».
Полковник В. Беценко спустя почти полвека вспоминал смерть комбата: «Приговор приводился в исполнение на высоком обрывистом берегу. Судариков стоял спокойно. Перед смертью попросил закурить. Исполнял приговор комендант Керченского полуострова подполковник Стражмейстер из нагана на расстоянии одного метра — в затылок».
После того как зачитали приговор, Сударикову предоставили последнее слово:
— Я не виноват, — сказал он твердо. — Но если считаете, что виновен… дайте искупить вину кровью.
— Вот вы и искупаете. Приговор привести в исполнение!
Казнь комбата происходила перед строем офицеров и морских пехотинцев.
С. Аксиментьев, капитан 2-го ранга: «…Я ведь тоже стоял в строю и невольно рука потянулась к кобуре, но рядом стояла рота автоматчиков-телохранителей, попытка была бы бесполезной…».
Н. Литвинов, бывший инструктор политотдела: «Сударикова легко можно было представить будущим героем в бою».
Был бы, стал бы, если бы оказался в штрафбате.
И лагеря НКВД, пострашнее немецких (с декабря 1941-го их отгрохали великое множество и уже к лету 1942-го успели заполнить), и штрафные батальоны, где воевали до первой пролитой крови и где за спиной штрафников шли заградительные отряды — свои стреляли в спину своим, чтобы не отступали, — все это было наказанием за плен и прививка против плена.
А еще прививка для моряков: наколки.
— У нас одобряли наколки, — рассказывает Вонлярский. — Моряки ведь дрались страшно, немцы называли нас «черная смерть» и в плен не брали. Но наши отцы-командиры хотели полной гарантии. Тельняшки и бушлаты можно ведь перед пленом сбросить. Вот тут и пошла идея — наколоться: полная моряцкая принадлежность, последнее доказательство верности.
Умеет Родина унижать своих сограждан, даже самых беззаветных.
Вам так надо? Получите. Вонлярский разрисовал себя всего: на запястьях, на плечах, на груди — ленточки, якоря, во всю могучую спину выколол морской бой. Не Айвазовский, конечно, но тоже впечатляет: корабль, бомбежка, летит ангел, несет бескозырку и надпись — «Море, храни моряка». Ну, а чтобы отцы-командиры спали уж совсем спокойно, десантник выколол себе якорь… на детородном органе. Вышло произведение большого искусства, благо размер позволил.
Неведомый шедевр.
А еще в четырех местах навечно выколол: «Валя».
Кстати, в английском боевом уставе сказано: если вам грозит неминуемая гибель, то вы обязаны сдаться в плен, чтобы сохранить свою жизнь для Великобритании.
* * *
За его рукопашные получали награды и в штабах.
Заматерелый, налитой, по-прежнему мощный, с боксерским носом. Он и сейчас бы никому не сдался, его можно взять только мертвым. В кого же он, татуированный сын дворянки и казака? В мать? В отца? Гремучая смесь. Может быть, просто в Советскую власть, которая его воспитала?
И все равно — неволя
Вонлярского учили воевать. Будущий морской пехотинец прыгал с парашютом, осваивал рукопашный бой, стрелял из любого положения из всех видов оружия, в том числе немецкого, метал гранаты и ножи. Морскую пехоту, десантуру дрессировали, как хищников, которые должны помнить даже во сне: или ты, или тебя.
Проще говоря, Вонлярского учили убивать. Всякого, кто встанет на пути.
Но его никто никогда не учил жить после войны.
Герой Советского Союза полковник М. Ашик написал в книге воспоминаний: «Лето 1945 года. Бригада расформирована.
Никто из бойцов-командиров не озаботился дать на дорогу хоть немножко местных денег. На случайных повозках, на попутных машинах, а чаще привычным пешим ходом расходились отвоевавшие герои. Кто считал, сколько прощальных попоек отгремело в тех корчмах. Сколько слов на ветер пущено, сколько пальбы было…»
В ресторанчике маленького венгерского городка Надьканижа сидели двое: Вонлярский — вся грудь в орденах — и дружок Петр Морозов, тоже морячок, разведчик. Петр только что получил Золотую Звезду из рук маршала Малиновского, решили это событие отметить. Позади четыре года войны, шесть освобожденных держав. Все морские волны остановились.
Выпили хорошо, крепко, но душа еще попросила. Деньги, правда, кончились, но оставались еще часы. «Вина нет», — сказал жестко официант. Собрались уходить, но тут зашла шумная компания молодых венгров. Им накрыли богатый стол, принесли вина.
— Димыч, разберись, — попросил Морозов.
По требованию Димыча к столику подошел директор ресторана, что-то резко говорил по-венгерски, а потом по-немецки: «Русские свиньи». Короткий удар Димыча, директор рухнул. За столиками зашевелились.
— Сейчас мы вас будем на попа ставить, — сказал тихо Димыч. — Петя, быстро уходи направо, а я — налево.
Налево была дирекция ресторана. Вонлярский вскочил в кабинет, директор полулежал. Моряк приставил пистолет к кадыку, но тут увидел сумку с деньгами. Он поднял ее и, надавив на кадык, попросил: «Сиди тихо». И двинулся через черный ход.
Он, конечно, был очень пьян. Отошел уже довольно далеко, когда услышал шум погони. Было темно, он видел только большую мутную толпу, которая мчалась на него. Он остановился, подпустил первого под свет фонаря и из положения «на локоть» выстрелил. Человек упал.
Это был директор. Пуля попала ему в кадык.
Толпа остановилась. Очень скоро Вонлярский увидел зеленый забор с красной звездой. Перемахнул и оказался в караульном помещении СМЕРШа. Дежурные солдаты приняли моряка по-свойски и уложили спать. Он успел только раскрыть сумку и разбросать деньги. А утром проснулся связанный.
Петра он не выдал и под суд пошел один.
Следователь был озадачен: столько наград, 13 благодарностей от Верховного Главнокомандующего!
— Зачем же вы деньги-то взяли?
— Дак выпить же еще хотелось.
Еще загадка для следователя, уму непостижимая.
— Как же это вы в таком-то виде с одного выстрела?..
— Нас так учили.
Вонлярскому дали 5 лет. За вооруженное ограбление.
Прощаясь, следователь сказал: «Еду в Москву. Матери что-нибудь передать? Отвезти?»
— Фотографии фронтовые и часы.
Хоть и приговор мягкий, хоть и лагерь советский, а все равно неволя. Плен. И что значит «мягкий»? На целый год больше, чем вся долгая война.
Вонлярский в лагере сошелся с танкистом. В Венгрии тот влюбился в мадьярку, однажды пришел к ней в дом, его ждала засада. Молодые венгры избили его и выгнали. Танкист вернулся в часть, выпил, завел свой «Т-34» и нанес последний визит: снес полдома. Получил семь лет.
Оба решили бежать.
— Ты что умеешь делать?
— Любую машину вожу. А ты?
— А я стреляю прилично. Из любого оружия. Значит, я убираю охрану, а дальше — твоя забота.
О советской охране говорили как о немецкой.
Это было уже под Харьковом. Обошлось без убийства. Они на грузовике протаранили лагерные ворота. На узловой станции он в одной тельняшке — лагерную куртку сбросил — забрался на крышу вагона. Было темно, свистел ветер, кто-то крикнул ему: «Ложись!» Он рухнул, и над головой загрохотали пролеты моста.
Перед Синельниковом спрыгнул на ходу, озирался, петлял, переплыл Днепр и вышел к селу Михайловскому. К кому же пробирался? Конечно, к дружку своему, Герою Советского Союза. Петя Морозов принял его как родного. Называл гостя Николаем. Но невеста Морозова по фотографии в доме жениха узнала Вонлярского: «Ты же Димка, а не Николай».
Морозов шепнул Вонлярскому.
— Она тебя заложит. Я ее замочу.
Все так просто.
Вонлярский подумал:
— Не надо, и у тебя Звезду отберут. Лучше я уеду.
Видно, своя неполученная Звезда Героя не отпускала, царапала, жгла его.
На прощание Петя Морозов предложил другу «на дорожку» свой трофейный бельгийский пистолет.
Вонлярский выбрал направление Москва—Крым и стал грабить поезда, сея панику и страх.
Наконец, под чужой фамилией и по оргнабору завербовался на сибирскую стройку. И работал хорошо, и жил неплохо — женился, успел домик построить. Но — стройка была режимной, его схватили в собственном доме.
10 лет, это уже «тяжеляк». Лагерь под Челябинском. Снова бежал. Поймали, собаки рвали его.
Столыпинский вагон, бухта Ванино. В тот год здесь отбывал срок Маринеско, и об этом говорил весь пересыльный лагерь. Далее — Охотское море, долгий переход в бухту Нагаево. Теплоход назывался «Феликс Дзержинский», сквозь облупившуюся краску проступало старое название «Николай Ежов».
Транзитом через Магадан по колымской трассе на Индигирку. Наконец — прииск под издевательским названием «Разведчик».
* * *
В середине шестидесятых написал Ворошилову, бывшему тогда членом Президиума Верховного Совета СССР. Напомнил, как маршал лично вручал ему орден Красного Знамени на Керченском плацдарме.
Вонлярскому вернули все награды, прописали в Москве у матери.
30 лет, до 1996 года, водил он большегрузные «Камазы» на север и восток. В 90-х профессия дальнобойщика стала опасной. Вонлярский не расставался с пистолетом.
В 1996-м его случайно увидели за рулем руководители нефтегазовой компании «Славнефть» и пригласили 75-летнего водителя к себе. Они, руководители, сейчас гордятся им, как может гордиться предприятие или фирма производственными показателями, прибылью, доходами. Но снисхождений никаких. Мотается — кого-то встретить, проводить; до восхода солнца, за полночь.
Наверное, он самый возрастной водитель в Москве, а может быть, и в России.
Невстреча
Там, на войне, они теряли друг друга, а потом находили. Потом снова теряли и не находили. Особенно тяжело было лезть под пули в конце войны. А уже когда погибали после 9 мая — совсем обидно, вроде как уже и не на войне.
Дмитрий Дмитриевич после 9 мая воевал еще с неделю, остатки могучей немецкой группировки фельдмаршала Шерера прорывались в зону союзников, и моряков в районе Праги бросили на перехват.
Это случилось значительно раньше — в Югославии, но все равно — все пули были на излете. Рядовой Вонлярский и офицер Иващенко были больше чем родня: два Димы много раз ходили в разведку. У Дмитрия Иващенко была фронтовая любовь, такая большая, что дружок Вонлярский ничего не знал об этом, и никто, наверное, не знал. Вонлярский даже в глаза не видел Тамару, санинструктора роты автоматчиков из соседней бригады морской пехоты. Две эти бригады, 83-я и 255-я, шли параллельно аж от Малой земли.
Во время десанта у Вукопара офицер батальонной разведки младший лейтенант Иващенко, красавец парень, пошел на танк, швырнул гранату, но она не взорвалась. Немецкий танк размазал Диму.
Полвека спустя на встрече ветеранов к Вонлярскому подошла женщина.
— Я Тамара Кирилловна Рылеева, бывший санинструктор роты автоматчиков 255-й бригады морской пехоты. Вы дружили с Димой Иващенко, это правда?
— Он был брат мне.
Очень скоро Вонлярский получил от бывшего санинструктора письмо (орфографию сохраняем):
«Уважаемый Дмитрий Дмитриевич.
Если Вы не забыли о своем обещании, я Вам напоминаю. Вы мне на встрече 50 лет освобождения Б.-Днестровского обещали выслать фотографию Димы Иващенко. У меня были его фото, но по некоторым обстоятельствам не стало. Последний раз я и он со мной были в г. Варна Болгария в сентябре 1944 г., где он мне сказал, что рад, что хотя бы я останусь жива, а он не знает, будет ли жив или нет, так как его бригада идет на Будапешт, а мы остаемся в г. Варна. Оба мы наплакались. Он первый заплакал. Я еще посмеялась, сказала ему — ведь ты бесстрашный разведчик, а плачешь. А он мне ответил: плачу, что не знаю — увидимся ли мы, но ты жди и очень жди. И с этим он ушел. После я получила от него письмо, а потом получила от командования похоронку о том, что он погиб. Такие скупые слова, а мне, Дмитрий Дмитриевич, хочется знать, как он погиб, ведь мы были вместе везде. В сентябре будет 50 лет, как он погиб, а память о нем не стирается. Его именем в нашей родне назван племянник. Я о нем помню всю жизнь. Но муж все фотокарточки сжег, и у меня ничего нет — одна память, и та уже… лицо его в тумане. Я Вас очень прошу. Вы мне обещали. Вышлите его фотографию. Пусть хоть фото будет со мной на всю оставную жизнь. Зараняя я Вам благодарна. Высылайте по адресу: Украина…».
Конечно, Димину фотографию Вонлярский ей послал. Только вот я думаю: а зачем? Если все прежние Димины снимки и письма послевоенный муж по-хозяйски сжег, зачем? Сам-то муж воевал ли?
Не мое это дело, я знаю. Вспоминаю и не могу вспомнить стихотворение поэта-фронтовика, пишет от имени боевых друзей — тыловым невестам. И что за поэт — не вспомню, и строки только помню — первые и последние.
Мы вернемся. Так оно и будет…
Дальше — обращение к невестам, чтобы ждали их с войны. И все снова будет как было, только лучше. Ваша верность помогает нам выжить. А если не дождетесь, если выйдете замуж — простим, только будьте счастливы.
Будем живы — все простим. Почти, почти всё.
Только вот Прощенья вам не будет, Если парни будут Хуже нас.
Эти строки, как писали в пушкинские времена — «в альбом» Тамаре Кирилловне. Вместе с Диминой фотографией, если, конечно, уцелеет.
Презумпция одиночества
Жил-был. И было у него три жены.
Первая не дождалась его из лагеря и вышла замуж.
Со второй жил дружно тридцать лет. Она не могла рожать. Скончалась от рака.
С нынешней, Лидией Александровной, сошлись, когда рожать уже было поздно.
А как же Валя, чье имя четырежды наколото на теле? Одноклассница. Она не дождалась его с фронта. А после войны они снова сошлись и решили пожениться. Отец Вали был заместителем коменданта Московского Кремля. Он спросил у дочери:
— Откуда твой Дмитрий?
— С Колымы.
— А что он там делал?
— Сидел в лагере.
— А до этого что делал?
— Сидел в другом лагере.
— Передай, я отправлю его туда, откуда он уже не вернется.
Таких-то детородных мужиков Россия должна бы выращивать на племя. А он остался один. Могучий, умный, веселый, а один.
— Бывает, что накатывает: пусто и неуютно?
— А вы как думаете. Вале сейчас тоже восемьдесят. С мужем давно развелась и больше замуж не выходила. Она обо всем до сих пор очень жалеет.
Даже у людей удачливых какая-то часть души все равно не заполнена. Презумпция одиночества.
Недавно, в апреле, Валя позвонила. Из Парижа. Она там в гостях у дочери.
— Я прилетаю 16 мая. Ты меня встретишь?
— Конечно.
Мы — не звезды
Недавно, в 1999 году, его наградили Золотой Звездой Героя Советского Союза. О том, что через 55 лет награда нашла героя, журналисты писали с восторгом.
И мне бы закончить рассказ на высокой ноте. И мне бы…
Но вспоминаю, что в 1999 году никого за давний героизм не награждали. При чем здесь Герой Советского Союза? Этой страны больше нет. И наград не осталось.
Шевельнулось нехорошее чувство. Какой-то горький утренний осадок от вчерашнего героического застолья.
Жаль, но я озадачу вас, читатель: морской пехотинец, десантник, разведчик Дмитрий Дмитриевич Вонлярский получил Золотую Звезду от Сажи Умалатовой. Не то чтобы он сам протянул руку за наградой, нет. От имени Совета ветеранов Тихоокеанского флота ходатайствовали адмирал Н. Ховрин и контр-адмирал А. Штыров.
Не сам, не первый протянул руку, а все-таки — протянул.
— Они меня к Герою России представляли, а я сказал — нет: я Советский Союз защищал, а не Россию. И из рук Ельцина я ничего брать не буду.
Лукавит ветеран, ищет в поступке принцип. Тут же и проговаривается: «От Ельцина мне бы, конечно, ничего и не перепало».
А Золотая Звезда-то настоящая, тяжелая, и орден Ленина к ней настоящий. Видимо, Умалатова как-то сумела перехватить богатые запасы наградного отдела бывшего Президиума Верховного Совета СССР.
* * *
Как беззаконная комета В кругу расчисленном светил.
Можно и прозой. Гениально сказал актер Семен Фарада — кажется, он: «Мы — не звезды, мы — Млечный Путь».
Вонлярский, конечно, все равно герой, хотя и не Герой. Без него б не победили. На таких шалых безумцах всегда держалась Россия. Гордиться, впрочем, здесь нечем. Лучше бы она держалась на уме и правде. Еще на чем-то, чему я никак не могу найти имя.
Я же сказал: он — в Советскую власть, которая была сильна; которая нуждалась в Героях — всяких; которая брала и то, что ей не принадлежит. При которой всякая истина обрастала подделками.
Слаб человек, даже сильный и смелый, хоть в чем-то, да слаб.
Бог знает, какие еще мысли лезут в голову. Я молчу.
— Ну что вы от меня хотите, там уже после меня адмирал Звезду получил, — он смотрит угрюмо. — Хотите, я сорву ее? — Вонлярский срывается с места и кидается к парадному пиджаку.
Я не судья. У меня была другая жизнь.
2001 г.