Речь пойдет об Указе вполне праведном.
Участник войны Николай Семенович Бородин написал письмо председателю исполкома Союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца тов. Д. Бенедиктову:
«Мой брат Бородин Александр Семенович, член ВКП(б), 28 июня 1941 г. ушел на фронт добровольцем.
Ни одного письма от него не было. Лишь 29 сентября 1942 г. Фрунзенский РВК сообщил, что Бородин А. С. в бою за социалистическую Родину пропал без вести в августе 1941 г.
В Центральном архиве МО был дважды. Во Всесоюзном совете ветеранов войны и труда мне недавно порекомендовали обратиться к вам, мотивируя тем, что Исполком Красного Креста получил из ФРГ списки наших военнопленных и места их захоронения.
Может быть, там есть сведения и о моем брате?»
Получил ответ:
«Уважаемый Александр Семенович!
Возвращаем Ваше заявление о розыске брата… и одновременно разъясняем, что наше Управление занимается розыском родственников советских граждан, проживающих за границей. Оснований для розыска за границей Бородина А. С. нет.
Начальник Управления по розыску Фатюхина В. П.»
Ответ стандартный, слабые печатные буквы оттиснуты на плохом ксероксе, от руки вписаны лишь фамилия, инициалы.
Странно, что на стандартный ответ понадобилось пять месяцев;
что письмо не имеет резолюции председателя исполкома, которому было адресовано;
что ответ подписан не начальником Управления по розыску Фатюхиной, а совсем другим человеком, который расписался неразборчиво;
что просьба Н. Бородина возвращена, а не подшита в дело для контроля в будущем (а вдруг объявятся какие-то новые обстоятельства для поиска).
Но все эти странности — мелочь по сравнению с главной странностью. Красный Крест адресовал свой ответ не тому брату, который жив, а тому, который пропал без вести… Взгляните еще раз на письмо, дорогие читатели, вы, наверное, и не заметили: «Уважаемый Александр Семенович!..»
Николай Семенович Бородин написал письмо в «Известия».
Как раз подоспел один из очередных Указов Президента «О дополнительных мерах по увековечению памяти советских граждан, погибших при защите Родины…» Президент постановляет: Кабинету министров СССР подготовить проект соответствующего Закона СССР.
Один из пунктов Указа — в помощь Николаю Семеновичу: «Правительствам республик, исполнительным комитетам краевых, областных Советов народных депутатов совместно с органами Министерства обороны СССР, Министерства внутренних дел СССР и Комитета государственной безопасности СССР в 1991—1993 годах провести дополнительные работы по поиску без вести пропавших…»
Можно бы сказать Бородину, вышел Указ, читайте. Стучитесь.
Но куда, в какие двери?
Прежде чем советовать, надо самому кое в чем разобраться.
* * *
В этом Указе многое неясно, и самое главное — действительно ли речь идет лишь о «дополнительных (здесь и далее подчеркнуто мною. — Авт.) мерах», о чем сообщается в самом названии Указа и о «дополнительных работах», как говорится в тексте? Значит, в принципе дела по этой части у нас идут, видимо, хорошо, это подтверждают первые же строки Указа: «В стране проводится значительная работа по увековечению памяти советских граждан, погибших при защите Родины и при исполнении интернационального долга». Тогда зачем Указ? А вот зачем, далее, впритык, без паузы разъясняется: «Однако советская общественность, ветераны войны и труда, родные и близкие павших озабочены имеющимися фактами равнодушного отношения к памяти погибших…» По давней традиции: общие успехи, отдельные недостатки.
Я задумываюсь. Если мы все 46 послевоенных лет действительно «проводили значительную работу по увековечению памяти», то, конечно, за оставшиеся до полувекового юбилея краткие годы, как предписывает Указ, «дополнительные меры» примем.
А если эти 46 лет мы помнили далеко не все и не всех? Стихи, песни, гигантские памятные комплексы, награждение городов, юбилеи. Это то, чем занята была официальная пропаганда.
Но для истинной памяти надо знать подлинную историю войны. Знаем ли мы ее?
Мы не знаем даже самого главного — итога этой войны, самого святого, того, без чего жить — стыдно. Мы не знаем — сколько нас погибло: отцов и матерей, братьев и сестер, сыновей и дочерей. Сразу после войны с разрешения Генералиссимуса была спущена сверху цифра общих потерь — семь миллионов. К 20-летию Победы разнарядка на гласность изменилась — двадцать миллионов. К сорокалетию цифра выросла до 27 миллионов, затем до 28 миллионов. Видимо, и это не предел.
Любая названная цифра — ложь и цинизм. Потери кощунственно округляются, оприходуются обязательно до какого-нибудь миллиона, словно речь о крупных поставках древесины или угля, где все, что меньше тонны,— мелочь, пыль.
Когда-то, в 1941-м, когда могущественные немецкие дивизии стояли под Москвой и казалось, что никакая сила не остановит их, писатель Андрей Платонов пророчески предсказал: что будет и как будет.
— Победим, — сказал он растерянной соседке, матери Юрия Нагибина.
— Но как?! У немцев танки, самолеты… Как, чем?
Ответил гениально:
— Пузом.
Пузом и победили. Когда-нибудь мы обязательно придем к выводу, что войну выиграли количеством, несчетной массой. Миллионы павших служили нам живой баррикадой. Как это поется торжественно-сурово насчет победы — «Мы за ценой не постоим»?. Только в стране, где десятилетиями жизнь человеческая не имела для власти малейшей цены, слова эти могли распеваться с пафосом, и по отдельности, и хором.
Округленные 20 миллионов — надругательство, преступление.
Если мы за 46 послевоенных лет не сумели установить количество погибших — и на поле боя, и в тылу при верных доказательствах гибели, то как же мы за три года «проведем дополнительные работы по поиску без вести пропавших»?
Главные искажения войны были нам предписаны. Что мы знали о массовых пленениях, о штрафных батальонах, о заградительных отрядах. Теперь уже просачивается в печать донесение Жукова Сталину о победах на фронтах с помощью этих самых заградительных отрядов, когда за цепью атакующих шла вторая цепь — наши автоматчики пристреливали тех, кто остановился, растерялся, свои пристреливали своих. Трусы? Но многим было по 18—19 лет, скороспелки. В растерянности бывал и сам Верховный Главнокомандующий.
Отправляли ли на них похоронки? Ведь не напишешь же «пал на поле боя… верный воинской присяге». И «пропал без вести» не напишешь. Сколько их было — тысячи, десятки тысяч? Кто они — враги?
Можно, конечно, отнести это к частностям войны, как это мы делали раньше в отношении военнопленных, не называя даже приблизительно их числа. Теперь выяснилось — в плен попало пять миллионов семьсот тысяч человек. Это больше, чем вся наша Красная Армия перед 22 июня 1941 года. А погибло в плену три миллиона триста тысяч человек. Это данные немецких военных историков. Наших исследований не существует, все — под замком.
Указ Президента предписывает правительствам республик, исполкомам Советов, органам Министерства обороны и КГБ СССР, кроме «дополнительных работ» по поиску без вести пропавших, провести за эти же 1991 — 1993 годы те же дополнительные работы «по захоронению останков воинов» и «установлению имен».
Не знаю, ведомы ли Президенту масштабы работы. В лесах Ленинградской, Новгородской, других областей валяются, видимо-невидимо, воинские останки. Оружие, которого сейчас так много на руках, берут немало и на местах боев — чистят, приводят в порядок.
Далеко не пойдем, возьмем столицу нашу — Москву. Что было символом несокрушимости в боях за нее? Волоколамск, герои-панфиловцы.
3 апреля 1991 года, в день выхода в свет московского выпуска «Известий» с этим материалом, в редакцию пришли две москвички, учитель истории 803-й школы Евгения Иванова и учитель начальных классов школы № 340 Ирина Сипцова. Они руководят поисковыми отрядами.
В деревне Большое Голоперово, где стоял штаб 1077 с. п. панфиловской дивизии следопыты разыскали захоронение командира И. Н. Воронецкого (ночная разведка боем, гибель, орден Боевого Красного Знамени посмертно). Могилы нет, там, где он лежит,— стадо коров гоняют на водопой. Деревня Кузьминское, могилу другого офицера-панфиловца сравнял с землей тракторист.
Деревня Путятино. Огромное братское захоронение, более тысячи человек, — запахано, растет подсолнечник.
Деревня Посаденки, здесь лежат 400 человек. Все запахано, растет клевер, картошка.
Деревня Осташово, запахано массовое захоронение. Растет овес, картошка.
Деревня Юрьево, запаханное захоронение — более 1.000 человек. Растет овес, кукуруза.
Это все — Волоколамский район. Только здесь более ста заброшенных братских могил. Просто холмы без крестов и памятников. Стоят на могилах аммиачные баки, дачные поселки, сооружены автобусные остановки, проложено шоссе. В Истринском районе — тоже более ста таких же брошенных захоронений. В других районах Подмосковья — то же.
Это все — рядом с Кремлем, у нас под окнами.
Когда-то, еще в пятидесятых, было указание объединить могилы, «укрупнить». Что делали — таблички переносили, останки не трогали.
Есть ли какие-нибудь защитники у павших? Есть. В Юрьеве сравнительно недавно хотели запахать братскую партизанскую могилу. Встали на пути старушки, не дали. Поставили синюю ограду, воткнули палку со звездой. В Спасс-Помазкине (все там же, в Волоколамском районе) до второй половины 80-х на братской могиле (более 100 тысяч человек) пасли скот. Ветеран-танкист соорудил ограду, поставил памятник. Могила нигде не учтена.
В очерке «Поле памяти» я рассказывал о жертвах фашистского расстрела под Симферополем — двенадцать тысяч человек. Жертвы фашизма оказались и нашими жертвами: их терзали крымские мародеры, искали золото, другие драгоценности. Кто лежит там? Ни в одном официальном кабинете, ни в одном архиве области мне не смогли назвать ни одного (!) имени. Не в казенных кабинетах, а в частных квартирах выяснял: расстреливали по национальному признаку крымчаков, цыган, евреев; руководителей — партийных и советских; активистов; партизан; пленных моряков. Моряков гнали из Севастополя через весь Крым, в связке по пятеро. На рыночной площади Симферополя их встречали немцы в обнимку с нашими шлюхами. Демонстрировали «мирное население». Моряки, связанные, кинулись врукопашную. Человек тридцать застрелили на площади, остальных погнали ко рву.
Удалось установить тогда несколько фамилий.
Публикация была четыре года назад. За это время не прибавилось ни одного имени.
Сколько таких рвов по стране — сотни?
После публикации позвонил следователь прокуратуры из Ровно Александр Васильевич Косташевский: «Приезжайте…»
Симферопольская история померкла. Здесь в руках правосудия оказались дикари, которые раскапывали могилы с 1945 года… Перебирая могильный прах, искали золото — перстни, браслеты, серьги, рвали у мертвых зубные протезы и коронки. Свободно, без особого риска перекапывали могилы на Западной Украине, в Белоруссии, в России и попались лишь в середине восьмидесятых годов, более чем через сорок лет!
Дикий случай, уникальный.
Но эта частность, как никакая другая, наводит на печальное обобщение: в каком же состоянии наши кладбища…
* * *
Мы совсем забыли Николая Семеновича Бородина. «Дополнительные меры» должны по идее облегчить его поиски и заставить работать начальника Управления по розыску В. П. Фатюхину.
А кто сказал, что Валентину Петровну нужно заставлять работать? Задержали ответ? Да, они всегда отвечают с опозданием. Иногда до полугода. Штат мал, дел невпроворот. Четверть работающих — пенсионеры, на договоре. Именно общественница и подмахнула вместо Фатюхиной тот ответ, адресовав погибшему. Конечно, факт неприятный, что говорить.
Из оргтехники — одни авторучки. Ни компьютеров, ни ксероксов. Помещение тесное. Письмо вернули, потому что хранить его негде, да и Красного Креста оно, судя по всему, не касается. Фамилию и краткие сведения о пропавшем без вести оставили у себя. На всякий случай.
Красный Крест занимается розыском гражданских лиц за рубежом. В войну было угнано на работу в Германию пять с половиной миллионов наших сограждан.
Военных разыскивают в единственном случае — пленных, если известен конкретно лагерь.
Конечно, если предположить, что Александр Семенович Бородин попал в плен, где-то на этапе сумел снять гимнастерку и попал в Германию, как гражданский; или, бежав из плена, ушел в партизаны и опять же в гражданской одежде оказался у немцев…
Вряд ли. Мы знаем, как гибли ополченцы. Бородин был на фронте чуть больше месяца. Видимо, в первом же бою в августе 41-го и погиб.
А что за списки о захоронениях наших граждан, которые пришли из ФРГ и на которые ссылался Николай Семенович, не наведут ли они на след? Это не просто списки, это строго переплетенные тома, даже работники Красного Креста, многое повидавшие, не могут брать их в руки без волнения. Черные, как ночь, траурные переплеты, и в черноте — белый могильный крест. Мелованная плотная бумага, имена… Умершие, казненные, погибшие — и за 1914—1918 годы, и за 1941 — 1945.
Сухие надгробные цифры можно расшифровать.
«Черненко Ольга. 23.10.27 п. Литвиновка — 27.12.44». Умерла семнадцатилетней, наверняка была угнана в Германию.
«Белоконь Константин. 17.10.23 — 7.6.45». Конечно, воевал, попал в плен. Скончался, посмотрите, через месяц после Победы. Видимо, ждал репатриации.
«Тимошенко Григорий. 29.9.43 — 27.12.44». А он родился в изгнании, прожил чуть более года. Мать, скорее всего, была в немецких прислугах.
«Дацюк Николай. 9.5.1878 п. Новогуровка — 20.7.44». Судя по всему, попал в плен еще в первую мировую.
Грустное занятие — по цифрам, как по звездам, угадывать чужие изломанные судьбы.
53 тома. 350 тысяч имен. Умерших, казненных, погибших.
Имена не по алфавиту, а по кладбищам, по рядам могил.
Немцы погребали наших соотечественников с немалыми трудностями, не без риска. Как свидетельствует краткая историческая справка генерального консульства СССР в Мюнхене, «мемориальные захоронения создавались, как правило, вскоре после окончания второй мировой войны местными комитетами, состоящими из лиц, преследовавшихся нацистами». Справка по Баварии, но принцип един и для других земель.
Ежегодно для поддержания порядка правительство ФРГ выделяет деньги. Могилы в идеальном состоянии. Там существует законодательство. Именуемый поэтически печально «Закон о вечном покое» гласит: Могилы иностранных граждан, погибших в результате двух мировых войн и захороненных на территории ФРГ, подлежат уходу на вечные времена.
Бесценные тома, в которых оживает наша горькая память, были переданы летом 1989 года. Нам оставалось лишь перевести имена на русский и привести их в алфавитный порядок.
Из Подольска, из Архива Министерства обороны СССР, приехали три переводчика. Они переписали из всех томов имена военнопленных и уехали. Их, бывших солдат и офицеров, набралось 15.620. Как оказалось, отобрали далеко не всех, работники Красного Креста это обнаружили, ждали, что военные переводчики приедут снова, но они больше не появились.
В каком состоянии те ужатые списки, переведены ли, нет ли, в алфавитном ли теперь порядке или в каком ином, работники Управления по розыску в известность не поставлены. Оставшиеся 334380 имен так и не тронуты. В Красном Кресте ими заниматься некому.
Николай Семенович прежде уже бывал в Подольском архиве. Узнав в Красном Кресте, что часть списков из ФРГ военные уже выбрали, он снова отправился в Подольск, уговорив поехать и знакомого переводчика. Если там, в архиве Министерства обороны, он следов брата не найдет, снова отправится в Красный Крест исследовать оставшиеся имена.
Так и будет мотаться горемыка в пригородной электричке туда-сюда со своим личным переводчиком.
* * *
У нас все наоборот. Во всем мире тех, кто ищет, и тех, кого ищут, с годами становится все меньше. У нас — другая статистика. В 1988 году в Исполком союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца поступило 42 тысячи заявлений о розыске. В 1989-м — около 50 тысяч. В минувшем, 1990-м, — более 87 тысяч.
Потому что жили мы не как все. То, что во всем мире было бедой, у нас — преступлением; то, что во всем мире вызывало сочувствие и сострадание, у нас — подозрение. Помните — недавние анкеты: были ли ваши родственники в плену или за границей? Были ли на оккупированной территории? Ответ: «да» ломал судьбы многих людей.
Не только не искали — скрывали.
Теперь — можно, теперь ищут, пишут. Теперь в Управлении Красного Креста выстроилась длинная очередь тех, кто просит подтверждения, что… был на оккупированной территории, вынужден был эвакуироваться. Поток столь велик, что с сентября 1990 года скопилось 15 тысяч необработанных заявлений.
Заявители вскоре отбывают из СССР, в основном в Израиль. Там эти люди получат большую разовую компенсацию в западногерманских марках за ущерб, причиненный им в связи с эвакуацией во время войны. Правительство ФРГ выплачивает эти деньги пострадавшим гражданам любой страны, кроме нашей. Наша страна все никак не может заключить на этот счет двустороннего соглашения.
Ничем-то мы воспользоваться не можем и не умеем. Даже поклониться ухоженным могилам.
«В Исполком Красного Креста от Козяра Николая Кирилловича, г. Житомир.
Мне 48 лет, отца не помню. Только в 1978 году я узнал, где он похоронен. Случайно встретил однополчанина отца, с его помощью, а также с помощью Красного Креста удалось разыскать могилу. Выяснилось, что мой отец Козяр Кирилл Алексеевич погиб и захоронен в 1944 году в Чехословакии. А в 1990 году впервые, с волнением, я поехал на его могилу.
Мне поменяли деньги 50 руб., я получил 400 чехословацких крон. Приехал в Кошице, с большими трудностями после унизительных уговоров дали место в дешевой гостинице на двое суток. Заплатил 210 крон. Чтобы добраться на автобусе до г. Михайловцы, где похоронен отец, и обратно — надо еще 65 крон. Без цветов тоже не поедешь, 10 штук — 100 крон. Осталась в кармане мелочь — 25 крон… Я хотел вернуть цветы обратно, но было неудобно, что их представитель рядом.
За эти двое суток я покушал горячего один раз, взял первое, салат и кофе. У меня не осталось ни кроны.
Такую обменную сумму установил, видно, тот, кто ездит за рубеж на другом уровне, по другому поводу.
Надо, наверное, ездить со своими цветами из Житомира, но разве их довезешь; брать с собой продукты, но ведь нехорошо, если на таможне будут их отбирать. Позориться не хочу, я 25 лет прослужил на Северном флоте, меня учили жить по чести, и я учил тому же своих воспитанников.
Осталось от этой поездки чувство стыда.
Разве виноват мой отец, что погиб на чужой земле? И я разве виноват? Там, в Михайловцах, лежат 20 тысяч советских воинов, нельзя позорить ни их, ни нас».
Нищие мы, нищие. Великая и нищая нация. Народ-горемыка, подопытный для честолюбивых и амбициозных правителей. Они, побежденные, протягивают теперь нам, победителям, подаяние — посылочки. Мы, голодные и раздетые, обеими руками принимаем это подаяние отовсюду и, не меняясь в лице, без стыда говорим о преимуществах социалистической системы.
Какова у нас жизнь, таков и вечный покой. Можно ли с достоинством хранить память без достоинства жить. Помнить о павших, не помня о живых. Посмотрите на наших убогих ветеранов-инвалидов, вдов, калек. О них, живущих за чертой бедности, много и горячо говорили с самой высокой трибуны самые высокопоставленные партийные лидеры. Говорили, обещали. Но как только дошло до дела, до повышения зарплаты, начали — с себя, со своих партийных единомышленников.
Мне ничего более не надо знать о сегодняшней Власти, ни о каких ее планах и обещаниях, мне одного только этого поступка довольно, его одного, чтобы судить об истинности намерений.
Не нужны вы никому, инвалиды, вдовы, калеки. За всю вашу жизнь вы нужны были только те четыре года, когда были молоды и здоровы.
* * *
Уже и в середине восьмидесятых продолжалось искажение истины о войне. В военные энциклопедии вносились имена молодых членов Политбюро ЦК КПСС, никакого отношения к войне не имеющих, судя хотя бы по их малолетству в ту пору. Это же Политбюро в 1987 году решило издать очередную, десятитомную историю войны. Очередное провозглашение. Сравнительно недавно «Известия» опубликовали письмо трех известных историков В. Дашичева, В. Кулиша и А. Мерцалова, они уверяют, что к изданию этому мы совершенно не готовы. По существу, нужен новый взгляд на военную историю, принципиально иная концепция войны. Необходима огромная предварительная работа в архивах. Архивы эти следует открыть широко, для всех, а не только для избранных военных историков. В самих архивах надо навести порядок, оснастить их технически, может быть, какие-то объединить. В США военными розысками занимаются две службы, в ФРГ — три. В нашей стране у военнослужащих — свой архив, у моряков — свой, госпитальный архив — отдельно. Свои архивы у Красного Креста, КГБ, партийных органов. И никакого координирующего центра.
Конечно, что-то из Указа «О дополнительных мерах…», наверное, будет выполнено. Памятник Победы в Москве соорудят и книгу Памяти успеют издать. То, что можно сделать в единственном экземпляре,— это мы с удовольствием. Когда-то, еще четверть века назад, я писал о необходимости книги Памяти. Однако я имел в виду, что священная книга эта — итог огромной кропотливой работы, а не самоцель.
Представляю волнение миллионов людей, увидевших фамилии родных и близких в книге Памяти. Представляю и слезы других, тоже миллионов, не нашедших родных имен.
Если в эти сжатые сроки будут предприняты «дополнительные меры» и «дополнительные работы», боюсь, что мы снова будем лишь инсценировать память. А значит, опять, снова, в который раз, плодить бездуховность.
* * *
Вообще-то их было три брата Бородиных.
Герой наш Николай Семенович Бородин — младший, тоже воевал, ушел на фронт в 41-м, а закончил войну 9 мая 1945 года под Прагой.
Тот, который погиб и могилу которого он безуспешно ищет,— Александр Семенович Бородин-старший.
А среднего брата звали Семен Семенович Бородин. Его следы Николай Семенович тоже ищет. Работал тот начальником телефонного отдела Калининского областного управления связи. В сентябре 1937-го арестовали. 11 мая 1938 года расстреляли. А в 1956-м — реабилитировали.
В ноябре 1990 года в УКГБ Тверской области указали Николаю Семеновичу приблизительное место захоронения брата. Он приехал — степь, полынь и ветер.
Русская сказка на советский лад.
Жили-были три брата. Двое сгинули, а один уцелел.
1991 г.