«Я мертв, но еще не погребен». Доктор Боткин — в ожидании расстрела. Ему предложили жизнь, но он отказался покинуть царскую семью.
Наверное, так могло бы сказать большинство из двух миллионов изгнанников — писатели, певцы, композиторы, художники, ученые, священники, военные: мертвы, но не погребены.
Тем не менее я с крайней осторожностью отношусь к перезахоронениям. Зачем, скажите, потревожили, например, прах Шаляпина? Он не оставлял завещания быть погребенным в российской земле. Более того, он покидал Родину оскорбленный и униженный красноармейской Россией и до конца жизни говорил в адрес ее много гневных, злых слов.
Зачем? Мы просто очень любим показательные акции без истинного покаяния и даже без осмысления. Чтобы выглядеть, а не быть.
Речь не о праве Антона Ивановича Деникина покоиться в России, а о праве, скажем мягче — готовности России принять прах. За долгие советские десятилетия мы часто вспоминали Гражданскую войну — под красными знаменами. Всегда отмечали разгром и победу и ни разу — трагедию. Отмечали как праздник с неизменным выводом: кто убил — тот и прав. Побежденным было отказано в праве любить Родину, нам всем — в праве хотя бы на сочувствие.
Последние 15 лет разгула демократии беспрерывно обсуждался вопрос: возможна ли в России новая гражданская война? При этом саму войну ни разу, ни в одну из годовщин не вспомнили — ни в девяностом, ни в девяносто пятом, ни в двухтысячном.
Обсуждали — пустословили. Делали вид, что боимся крови, давно привыкнув к ней.
И теперь. Ни одной улицы, улочки, хотя бы тупика, названного именем белого генерала, офицера, солдата. Ни одной поименованной могилы.
Показательная акция хуже пустословия.
…В этой связи меня совершенно не волнует отсутствие завещания Антона Ивановича. Тут я верю дочери.
Летняя осень
Не я выбираю тему. Тема выбирает меня, иногда идет следом, снова догоняет. Жизнь сама берет за руку и ведет за собой.
1988 год. Именно эти дни, вторая неделя октября. Такая же теплая, летняя осень в Париже, как сейчас в Москве. Роскошный район рядом с Версалем, от порога дома тянется живописная, в желтых опадающих листьях аллея. Почему-то я думал, что Марина Антоновна Деникина-Грей, дочь генерала, не примет советского журналиста. Ведь до тех пор никто, ни один советский журналист или историк не написал о ее отце сочувственную правду. Что с того, что я не советский, а русский, что беспартийный? Это не рекомендация и не пропуск.
— Пожалуйста, конечно, — ответила она просто и назначила время встречи.
Второй важный адрес: Русский дом на окраине Парижа. Там доживал полковник Петр Владимирович Колтышев, он служил в штабе у Деникина. Когда Антон Иванович сдал дела Врангелю и уехал за границу, полковник вернулся рядовым в Дроздовскую дивизию. Дважды был тяжело ранен. Находясь в Севастопольском госпитале на излечении, Колтышев организовал из раненых офицеров роту, которая прикрывала посадку Русской армии на корабли во время последней эвакуации в ноябре 1920 года.
В Париже полковник Колтышев более 35 лет проработал таксистом. Помогал Деникину собирать материалы для «Очерков русской смуты», организовывал выступления генерала в Лондоне, Берлине, Праге.
К этим встречам я готовился, как к экзамену. Уже знал про ложь, что белые генералы сплошь из дворян, белоручки. Но множество их, начиная с Деникина, — из низов. Жестокий террор белых — тоже ложь. Конечно, на войне как на войне. Белые выжигали на лбах у пленных красные звезды, красные вырезали на ногах у белых лампасы.
Но террор — это система, а не насилие само по себе. Не уровень, не изощренность зверств и даже не количество пролитой крови, а, повторяю, система, нашедшая своих идеологов и пропагандистов, организованное насилие, открытый апофеоз убийства.
Красный террор, как говорил знаменитый дореволюционный депутат Шульгин, — от власти, насилие белых — от безвластия.
Перед судом большевиков адмирал Колчак свидетельствовал, что был бессилен в борьбе с «атаманщиной». Отношение Деникина к проблеме общеизвестно. Вот его письма Ксении Васильевне, жене: «22.6.18 г. Хотел быть жестоким и не выполнил обещания. …Среди жестокой и беспощадной борьбы не черствеет почему-то сердце». «29.4.19 г. Каждый день — картины хищений, грабежей, насилий. Помощи в этом деле ниоткуда не вижу. Не могу же я сам один ловить и вешать мародеров фронта и тыла».
Начальник штаба Врангеля генерал Махров подготовил доклад — «Секретно». В нем есть главы: «Меры для поднятия нравственного уровня офицеров» и «Борьба с растлевающими явлениями (грабежи, пьянство, разврат)». «Революция и гражданская война, — пишет для Врангеля начштаба, — стерли в сознании многих прежние понятия о чести и воинском долге. Для возрождения этих чувств в офицерстве необходимыми являются следующие меры: восстановление офицерских судов чести… Ввести аттестации… Заняться энергичной очисткой офицерского состава от негодного по безнравственности элемента, пусть будет меньше офицеров, но сильных и чистых».
На полях пометки Врангеля: «правильно», «верно».
Есть еще одна расхожая версия: красный террор был ответной мерой на убийства Володарского, Урицкого, ранение Ленина. Какая разумная связь между убийством (теперь сказали бы — «заказным») конкретных людей конкретными людьми и местью государства народу, тотальной системой заложничества? В заложниках у красных была вся страна с женщинами и детьми. «Институты» — заложников, ответчиков, осведомителей, палачей. Всюду — система.
Другие берега
В доме — эрмитажные, сочных цветов стены, картины, портреты, фотографии.
Марина Антоновна Деникина говорит с довольно сильным акцентом: ей было около года, когда покидала Россию.
— Сохранилась фотография, вот видите — мы входим на пароход в Новороссийске: я, запеленутая, на руках у няни, за ней мама и ее дедушка и рядом дети, кажется, генерала Корнилова. Папа приехал позже, мы поехали в Англию, потом в Бельгию, в Венгрию, опять в Бельгию. Скитались, снимали комнату в гостинице, и везде очень дорого. В Венгрии нашли летний домик без отопления, зимой мучились. Но и это оказалось для нас дорого. Папа научил меня говорить и писать по-русски, когда мне было четыре года. Он и сам всю жизнь говорил только по-русски, даже когда жил во Франции. Он все надеялся вернуться в Россию. Во Францию мы приехали в 1926 году, опять комната в отеле, потом квартирка под Парижем, но через два года и оттуда съехали — не по карману. Папа писал иногда в газеты, иногда книгу издаст — других денег у нас не было.
— А не мог он, генерал, продолжить службу во французской армии?
— Для него это было невозможно. Он считал себя русским и французского подданства не принял. И умер как человек без национальности.
— А архивы? Мог продать?
— Нет, нет, нет. У него был огромный архив штаба, всего Белого движения. Врангель, хотя у него с папой отношения были отвратительные, он папе все потом переслал. И американцы давали папе за архив огромные деньги. Но он сказал: «Это — русское, для русских. Когда Россия будет свободна, я все отдам ей». Он держал архив в банке, но это было дорого, и он отправил его на хранение в Прагу… У меня от детства тяжелые воспоминания. Помню, утеряла в магазине десять франков — надо было купить хлеба и масла. Шла домой — ужас! Но папа с мамой не ругали. Мама покупала для меня одежду на «блошином рынке». Мне уже было 15 лет, иду в лицей… У меня единственное пальто было, когда застегнуто — ничего, а когда иду — распахивается, и все заплаты видно. Иду в лицей и пальто рукой придерживаю.
— Неужели никто из его бывших подчиненных…
— Нет. Он был самолюбивый, ни от кого никаких услуг не принял бы. Конечно, возможности были, наверное. Лебедев, бывший министр в одном из папиных правительств на Юге России, имел и дом, и автомобиль. Вероятно, сумел вывезти из России кое-что. Но папа даже от маленькой пенсии долго отказывался, только в 30-х годах стал получать. Это частное благотворительное общество поддерживало бывших русских посланников во Франции, и папу в том числе. Отец даже из этой пенсии умудрялся другим помогать. Отложит немного денег и мне пальцем грозит: «Только маме не говори».
— Он сам потомок крепостных?
— Да, его предки были крепостными крестьянами. Папин отец, Иван, прослужил в армии 40 лет, дослужился до майора и, когда вышел в отставку, ему было уже за шестьдесят, женился на молоденькой польке. Папа почти повторил его путь. Молодым офицером в Вильно влюбился в женщину, но она была замужем за чиновником. Звали Елизавета. У нее родилась дочь — Ксения, папа присутствовал на ее крестинах. Потом Ксения выросла, и… папа на ней женился. Ему было около 45 лет.
— С кем Антон Иванович общался в эмиграции?
— Ни в какие политические партии и союзы не вступал. Ни с Гучковым, ни с Милюковым дружбы не водил. Бывшие офицеры заезжали иногда среди ночи, многие работали таксистами, высадят ночью клиента поблизости и к папе… Общался с учеными, писателями. Дружил со Шмелевым, Бальмонтом. Но Бальмонт часто читал стихи пьяный, и я, маленькая, его боялась, убегала.
Между Гитлером и Сталиным
Задолго до этой командировки, во времена запретов, я откололся от туристской группы в Париже и втайне поехал на знаменитое Русское кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа. Мощные кресты, лампадки, могучие запретные имена. На участке Дроздовской дивизии пустовала аккуратно вырытая могила, тяжелая мраморная плита лежала рядом. Значит, кто-то из офицеров-дроздовцев еще жив, объяснили мне, яма дожидается его, последнего.
Но если они были так сильны духовно и так едины после смерти, как же они уступили безбожникам в той Гражданской войне — так непоправимо?
Следующая война снова проверила каждого из них — кто есть кто.
— Папа ненавидел Гитлера, уехал из Парижа в Мимизан, на юг Франции, под Бордо, но немцы и туда пришли. Мама в отличие от отца знала шесть языков, в том числе английский и немецкий. Она потихоньку слушала сводки с фронта и вела дневник. А папа, когда узнавал, что русские освободили город, радовался и на карте прикалывал булавку. Ему говорили некоторые: «Это твои Советы берут». А он отвечал: «Это русские люди». Я была уже замужем, жила в Париже, но и родители сами, и соседи мне рассказывали, как к дому подъехали две легковые машины, впереди — с белыми колесами. Немецкий генерал, начальник районной комендатуры в Биаррице, в сопровождении трех офицеров вошел в дом. Генерал сказал папе: «Ваш архив доставлен из Праги в Берлин. Мы знаем, что вы пишете историю России, предлагаем переехать в столицу Германии. Там у вас будут другие условия, мы позаботимся». Год шел 42-й, немцы были очень сильны. Папа спросил: «Это приказ или предложение?» — «Нет, что вы! Мы только предлагаем». Папа догадывался, что его заманивали, ему хотели, как генералу Краснову, дать армию против России. «Тогда я вам прямо отвечу — нет!» Мама переводила, а «нет» не стала переводить, потому что сказано было резко, без перевода понятно. «Что ж, — предупредил немецкий генерал, — из деревни не выезжать!»
Папа остался под наблюдением. Каждую неделю отмечался в комендатуре, и каждую неделю в доме был обыск. Мама прятала дневники в земле, потому что дома переворачивали матрацы, опрокидывали цветочные горшки.
— Правда ли, что Антон Иванович дал деньги на танковую колонну?
— Нет, неправда. Он и не смог бы — откуда деньги? А про обращение знаете?
— Да.
— Вот оно, дословно:
«ОБРАЩЕНИЕ ГЕНЕРАЛА А.И. ДЕНИКИНА К ДОБРОВОЛЬЦАМ
15 ноября 1944
Двадцать седьмую годовщину основания Добровольческой армии мы вспоминаем в обстановке, весьма отличной от той, которая существовала последние четыре года. Но не менее сложной, вызывающей целую гамму противоречивых чувств и застающей русскую эмиграцию опять на распутье. А подонки ее — вчерашние мракобесы, пораженцы, гитлеровские поклонники — уже меняют личины и славословят без меры, без зазрения совести новых господ положения…
Обстановка в международном масштабе в корне изменилась. Враг изгнан из пределов Отечества. Мы — и в этом неизбежный трагизм нашего положения — не участники, а лишь свидетели событий, потрясавших нашу Родину за последние годы. Мы могли лишь следить с глубокой скорбью за страданиями нашего народа и с гордостью — за величием его подвига. Мы испытывали боль в дни поражения армии, хотя она и зовется «Красной», а не Российской, и радость — в дни ее победы. И теперь, когда мировая война еще не окончена, мы всей душой желаем ее победного завершения…
Ибо судьбы России важнее судеб эмиграции».
— Есть легенда, что Сталин хотел привлечь Деникина…
— Папино отношение к немцам было общеизвестно. Петр Колтышев, бывший полковник при папином штабе, начал переговоры с красными командирами, и рапорт о договоренности был отправлен в Москву. Папа был возмущен: все было сделано без его ведома — это во-первых. Во-вторых, он хорошо знал Сталина и с ним, как и с Гитлером, ни в какие контакты не вступил бы. После войны Сталин был в силе, и папа уехал подальше от греха в Америку. У него уже было тут несколько сердечных приступов, и в Америке он через год скончался.
Осталось еще три чемодана документов, но папа готовился отдать их в США, и я отвезла — в Нью-Йорк, в Колумбийский университет. Отдала бесплатно. Если бы ваши нынешние перемены начались 20 лет назад… У меня еще остался личный архив папы, и, если у вас все будет так продолжаться, я была бы готова отдать — вам. Но — посмотрим…
Признаться, ожидания Марины Антоновны показались мне наивными. Я не увидел и не предвидел особых перемен в СССР. О перестройке в стране было объявлено с тем же пафосом, с каким объявляли прежде о приближении коммунизма. Но, видимо, она издалека увидела то, что я не разглядел вблизи. У нас были изначально разные точки отсчета.
Не задумался я о том, что еще года четыре назад меня никто не отпустил бы в Париж, в «логово белогвардейцев». И никогда прежде главный редактор газеты не отказал бы мне в публикации с такой грустной честностью:
— Еще не время…
В отказе была надежда.
* * *
Конечно — в Русский дом, конечно — к Колтышеву. Хотя я знал, что полковник категорически отказывается от встречи с советскими людьми.
Княгиня Мещерская, содержательница Русского дома, ответила.
— Вы опоздали совсем немного. Петр Владимирович Колтышев скончался два месяца назад. Ему было 94 года.
…Так вот кого ждала открытая могила на Дроздовском участке Русского кладбища.
Я хотел бы пожить среди них
Народ наш податлив, его легко направить на кого угодно — снаружи, внутри. Враги и друзья при этом часто менялись местами. Лишь русские белые офицеры так и остались злодеями.
Красные — рыцари, белые — отщепенцы. Тут все время подсобляли деятели культуры, которых так любил простой советский народ. Карикатурные доходчивые частушки Демьяна Бедного. Знаменитые растиражированные плакаты Владимира Маяковского: толстопузые белые генералы с отвислыми щеками поднимают ручонки вверх, а молодые красавцы с красными звездами на шлемах втыкают им штык в сытое брюхо.
Сколько воды утекло? Век к концу, уже перед девяностыми годами актер Александр Пороховщиков на третьем канале телевидения посетовал:
— Ну, видите, кого я играю — атаманов, белых офицеров и прочую нечисть.
Почему хотя бы не поделил проклятие, тем более что совсем-совсем скоро актер с гордостью заявил вдруг, что он благородных дворянских кровей?
Тут и Михалковы, папа с сыном, вспомнили вдруг, совершенно, видимо, случайно, что и они дворянских кровей. Это ничего, что папа славословил Сталина выше небес, ничего, просто забыл тогда о дворянстве.
А вот и Александр Малинин исполняет белогвардейский романс с истерическими всхлипами, навзрыд, на плечи накинута шинель белого офицера, а в ухе — девичья серьга. Та же карикатура на людей, у которых было мужское начало и достоинство.
А вот Надежда Бабкина исполняет с блатной одесской издевкой: «Я прости-ту-ты-ка…» Забью о том, что на панель выходили от безысходности, через муки.
Вот вам скупая суть, более чем проза. Справочник-словарь имен генералов и высших чинов русской Белой армии — около 200 имен. Вещь редкая.
Павличенко Иван Дмитриевич, генерал-майор.
Рядовой казачий урядник. Во время Первой мировой войны за боевые заслуги получил все четыре степени солдатского Георгиевского креста и был произведен в офицеры.
19 раз ранен.
Ренненкампф Павел Карлович, фон, генерал от кавалерии.
Ранен. Георгиевский кавалер 3-й и 4-й степеней.
После октября 1917-го 63-летний генерал уехал доживать в Таганрог. 3 марта 1918 г. арестован по приказу Антонова-Овсеенко, который предложил Ренненкампфу высокий пост в Красной Армии. Генерал отказался, и в ночь с 31 марта на 1 апреля 1918 года был зверски изрублен.
Гришин-Алмазов Алексей Николаевич, генерал-майор.
Был послан генералом Деникиным к адмиралу Колчаку с важными документами. Во время плавания через Каспийское море, чтобы избежать плена — застрелился…
Нехудшие люди России. Я хотел бы пожить среди них.
Донскому казаку Борису Федоровичу Дубенцову к моему приезду шел 95-й год. Из них 60 лет (!) он заведует казачьим музеем. При музее и живет. На чьей стороне он был во Второй мировой?
— Да что вы! Против немцев, конечно. Добровольцем пошел. И товарищи из моего старого казачьего полка тоже добровольцами пошли. У меня за войну военный крест от французского правительства.
После войны он отказался принять французское подданство.
— Я сказал «нет» и остался подданным Иисуса Христа. Еще я добавил, к слову: «Жалею, что с русскими войсками не вошел в Берлин».
Тогда, в 1988-м, в Париже еще оставалось шесть последних казаков. Старший из них, казак Лютов, 96 лет, помогал соратникам, тем, кто немощнее и беднее, — давал деньги, приносил хлеб, молоко.
* * *
Несколько лет спустя после нашей встречи Марина Антоновна передала архив отца в Москву. Там есть замечательные письма генерала Ксении Васильевне, жене:
«12.1.20 г. Патриотизм и государственный взгляд — как помелом вымело. Все — в личном, шкурном, отчасти узкопартийном».
«5.2.20 г. …Правительство и вообще новая власть рождается в таких муках, что иногда сомневаешься, выйдет ли что-нибудь. Немногого не хватает: честных людей».
«20.2.20 г. …Ходят чудовищные слухи, как новороссийские управления запасаются валютой, вывозя товары и расхищая народное достояние. Назначил сенаторскую ревизию.
Опасаюсь, чтобы тебя не спровоцировали, предложив валюту под видом узаконенного пособия. Боже сохрани! Ни от каких учреждений, министров не принимай ничего. Продавай вещи, победствуй немного».
А ведь эти письма о нас с вами, о нашем нынешнем смутном времени.
Получила российское гражданство. Перезахоронила отца. А сама?
— Увы, в России я похоронена не буду. Я вообще нигде не буду похоронена. Это мое давнее решение, и я его не изменю. Я завещала свое тело анатомическому театру. На мне будут упражняться студенты-медики. Подозреваю, что это не очень по-христиански, но мне как-то неприятна процедура похорон. А так я и после смерти послужу благому делу.
Эпилог
Никакое это не знамение, даже не символ примирения. Знак, не более.
Гражданская война в Испании закончилась гораздо позже нашей. И все же Франко давно успел примирить непримиримых — огромный крест примирения в Долине мертвых возводили и вчерашние солдаты Франко, и бывшие пленные воины-республиканцы.
И в США давно стоят монументы воинам Юга и Севера.
Мы же и сегодня — красные, не коммунисты даже, а те самые большевики. Взгляните на названия проспектов, улиц и площадей. На памятники и монументы. Не надо переименовывать улицы и рушить памятники идолам большевиков — это варварство. Пусть стоят, но не возвышаются. И пусть где-то неподалеку стоит памятник Врангелю. Вот это и означит для потомков, что была когда-то Гражданская война.
Пусть останутся проспекты Буденного и Ворошилова. Но пусть рядом будет и проспект Генерала Деникина, и набережная Адмирала Колчака, которые любили Россию никак не меньше.
Вот тогда потомки усвоили бы, как непросто было когда-то уцелеть на Родине.
Это и было бы началом истинного примирения.
* * *
Красные перешли Сиваш вброд.
Ах, если бы в ту ночь подул изменчивый ветер и вода поднялась в Сиваше, может статься, и вся жизнь наша потекла бы по другому руслу.
Если бы Дантес промахнулся, если бы Мартынов промахнулся. Если бы… жизнь продолжалась бы бесконечно.
Это была и их Родина, и они тоже любили ее, только видели будущее ее иным. Не могли они со своим старинным патриархальным укладом — балами, богомольем, домашним воспитанием — безоговорочно встать на сторону революции. Не могли и не должны были.
Мы любили свою Россию, они свою.
Они близки мне, эти люди, потому что я родился и от них тоже.
«В настоящей трагедии, — говорил Иосиф Бродский в нобелевской лекции, — гибнет не герой — гибнет хор».
…Церкви, погосты, надгробья, кресты — по всему белу свету. Велика Россия.
2005 г.