Лето, июль. 1980 год. На донской земле, возле старого казачьего хутора, колхозный пастух обнаружил останки советского воина. Посмертная милость природы: и на карабине, и в удостоверении сохранились номера. Имя воина было рядом.
Останки уложили в ящик, в сарае. Удостоверение отвезли райвоенкому.
Через три недели кто-то украл карабин.
Через три года исчез ящик. Содержимое вытряхнули.
А удостоверение в райвоенкомате бесследно затерялось.
Через пять лет обо всем этом узнал хуторянин Курилов, прошедший войну до Берлина. Он собрал в сарае все, что осталось от фронтового собрата, и похоронил его, теперь уже Неизвестного, на гражданском кладбище.
Таков сюжет очерка «Неизвестный» («Известия» № 12 за 1986 г.).
Главные виновники — председатель исполкома сельского Совета Воротынцев, председатель колхоза Голубев и секретарь парткома колхоза Сонкин. И, конечно, военком, фамилия его не была названа: он умер в 1983 году. Но читатели требуют, назову — Старочкин.
* * *
В редакцию хлынул поток писем — горьких, печальных, гневных. Пишут инвалиды войны, вдовы, сироты. Пишут целые коллективы — заводские, студенческие, от советов ветеранов, от собраний по месту жительства. С гневом пополам — растерянность: неужели подобное могло быть в наше время, в нашей стране?
Чувства людей понятны, война собрала дань с каждой семьи. Почти с каждой. Вдовы и сироты, словно с протянутой рукой, ездят по белу свету, пишут во все края, ищут, все ищут близкое имя. «Только в прошлом году, через 42 года, я нашла могилу брата, он погиб в 1943-м, на Курской дуге. Поехала, поклонилась той земле, взяла горсть ее с собой, храню. К. Лихтерова, ветеран войны, г. Днепропетровск».
А вот другие письма — о тех, кто пал на неизвестной земле. Потери — те же, а строки — другие, другая драма.
«У меня погибли сынок Коленька — штурман авиации, 19 лет, и муж… Могил их не знаю, цветов не ношу. Горе мое незабываемое. М. Кадникова, г. Краслава». «В нашей семье погибло шестеро братьев Филипповых, среди них — мой отец. Неужели пройдет жизнь, и я не смогу узнать что-либо о своем отце, это очень горько… В. Прядкин. Минск».
Теперь покоя этим людям, видно, не будет до конца дней. «Прочитал статью и сразу вспомнил, как мы с мамой провожали отца, и как он держал меня за руку и говорил: мы скоро вернемся. А может быть, там, в сарае, был мой отец? В. Поваров, село Ближний Хутор, МССР». «Я теперь не сплю, не нахожу себе места и все время плачу. У меня муж полковник Бойко Иван пропал без вести, защищая как раз Ростовскую область… М. Бойко, г. Краснодар».
Неизвестность хуже смерти. Погибших по сей день оплакивают, пропавших без вести по сей день ждут. Вопреки времени, рассудку, вопреки здравому смыслу. Письмо из Волгоградской области: «Я, Варвара Евстропиевна Белоножкина, — жена советского офицера осталась с четырьмя детьми. Федя мой пропал без вести. Разве нас таких мало, горемык, ждут: вот откроется калитка, вот стукнет в окошко…».
«Неизвестный» — для страны, для Родины, для истории. А для родных и близких — без вести пропавший.
Полночный гость к соседям постучит, Сухая половица где-то скрипнет — И бабушка моя проснется, вскрикнет. И успокоится: Дед взял на фронт ключи…
Это стихотворение Юрия Полякова, поэта.
* * *
Да, неизвестность хуже смерти. Об этом говорят и те, кто уцелел, выжил, кого дождались.
«Т. Чижевский, г. Ленинград. Шли в бой и старались не думать о смерти, чего действительно боялись мы, так это — забвения, безвестности, горькой безвестности».
«И. Громов, Сумская обл. Я был тяжело ранен. Чудом выжил. Около двадцати наград и знаков доблести. Воевали мы и в придонских степях… Не могу представить себе, что там, в заброшенном сарае, мог оказаться я…»
* * *
Случившееся нетипично — мысль казенная, но верная. Отношение к павшим в нашей стране общеизвестно, защитников Родины мы возвели, если хотите, в культ: по всей стране — мемориалы, обелиски, памятники, не счесть им числа. А по конкретным надгробьям, с именами и датами, можно изучать войну. Как мы были не готовы к вероломству: вот они, братские могилы, у истоков войны. Вот гражданское кладбище, тоже братское — здесь лежат сотни тысяч: город окружили, морили голодом. Хотите узнать характер людей? Вот у тех же западных границ могилы конца сорок первого года, когда враг был уже в глубине России. Не сдался и гражданский город. Где и как сражалась такая-то часть, где и как показали себя партизаны — в лесах, в горах, в болотах, — обо всем расскажут следы войны. Живая память — на все века.
Возле села Червоный Шахтер Харьковской области школьники обнаружили останки воина, рассказывает в письме бывший фронтовой сержант В. Маркин. Удалось установить личность: донской казак, пулеметчик Василий Алпатов. Торжественно захоронили — митинг, цветы, гимн, салют. Приехали все четверо детей и трое внуков воина. В этом селе ведется регистрация всех родственников погибших, родные приезжают сюда, на братскую могилу, с 1945-го и по сей день.
Останки «неизвестного» на Дону и донского казака Василия Алпатова на Украине обнаружили в одном и том же году — 1980-м, в одном и том же месяце — июле.
Как знать, может быть, в один и тот же день.
«У нас в Могилеве-Подольском несколько лет назад были обнаружены останки восьми красноармейцев, которые геройски погибли в доте № 112. Когда открыли на этом месте мемориал, то наряду с фамилиями, которые удалось установить, были высечены и другие строки: Рядовой… Сержант… Вот это и значит: «Никто не забыт».
Далее автор письма В. Дзюрак пишет о том, что наши внуки и правнуки придут когда-нибудь сюда, увидят и задумаются: почему рядом со званиями стоят многоточия. Это и будет им, детям XXI века, урок воспитания.
Возможности и время сегодня есть — вернуть, сохранить имя, увековечить. А на войне? Каково было там, тогда?
И тогда павших не оставляли.
«Шел бой, а сзади двигалась машина — полуторка, в которой лежали черенки (палки) с табличкой и сверху звездочка, выкрашенная краской. Солдаты собирали убитых и сразу на табличке писали: кто, где погиб, а документы из карманов сдавали в штаб части. Когда начинали нас немцы обстреливать и бомбить, мы все равно погибших зарывали в землю. Не оставляли ни одного убитого. А было нам, девушкам, по 18 лет… А. Смирнова, медсестра, г. Ростов-на-Дону».
«Мой брат, лейтенант морской пехоты Прокофий Романченко, погиб в разведке 13 декабря 1943 г. Моряк Сергей Босков вынес его тело из вражеского тыла… В. Романченко, г. Умань».
Долг — всюду долг. И для гражданских — женщин и детей в том же вражеском тылу. «Мне было 14 лет, помню, немцы притащили в деревню русский разбитый танк, той же ночью мальчишки полезли в него и увидели нашего обгоревшего танкиста. Женщины деревни, плача, умоляли коменданта разрешить похоронить. Тот запросил за это яйца и молоко. Все женщины деревни отдали все, что было… Захоронили, оплакали… М. Гришенкова, г. Сафоново Смоленской обл.».
…Сколько же земли перекопано — от Баренцева и до Черного, от Бреста и до Сибири. Да, до глубины Сибири. «В нашей детской больнице № 3 г. Новосибирска в годы войны размещался госпиталь для раненых. В городе есть памятник воинам, скончавшимся от ран в госпиталях Новосибирска. Т. Соломатова».
Они не умерли, они тоже погибли, ратная смерть лишь дала отсрочку — на дни, месяцы, годы.
Мы знаем границы войны на нашей земле и не знаем пределов гибели — ни в пространстве, ни во времени.
И все, что горько и памятно возвышается над землей, от тихих надгробий с цветами, оградами, протоптанными тропинками до могучих мемориалов с парадными ступенями — все это увековечено нами.
* * *
Если случай нетипичный — стоит ли тратить столько слов? Но речь о том, что подобного не должно быть вообще.
Печальная, горькая развязка нетипична, но то, что способствовало ей, к сожалению, типично: халатность, очковтирательство — пустые бумажные отчеты вместо дела, казенные «мероприятия» ради галочки. То есть все то, против чего мы сегодня особенно восстаем и против чего объявлена борьба решительная и долговременная.
«Хочу разобраться, почему много формальности. Судите сами. При сельисполкоме должно работать девять комиссий. А в селе ни одной организации, всего-навсего одна колхозная бригада. Председатели комиссий не знают, что им делать. А поскольку у каждой комиссии должно быть пять папок по 18—20 листов, то секретарь исполкома, то есть я, сама их заполняю. Да еще 35—45 дневников депутатов, еще информации об отчетах депутатов на участках. Делается это или нет, но написано должно быть. Ни разу еще проверяющие из района, области и даже из Президиума Верховного Совета республики (и такие проверки были) не сказали: «Давай пойдем в село, поговорим с людьми, узнаем, что у вас делается, на что люди жалуются». А всегда подавай им папки комиссий. Где лучше я написала, та комиссия и лучше работает. Главное — бумага.
Вот так мы, работники сельсоветов, становимся чиновниками. Нам так и говорят: принимайте людей в один определенный день, а в остальные работайте с бумагами. Я уже начинаю чувствовать, что живые люди мне мешают, я не успеваю приводить в порядок свои бумаги. Вот откуда берутся бездушные чиновники, за которых стыдно всем. Секретарь исполкома сельского Совета». Автор письма просит не указывать свою фамилию и адрес.
«Все — только для отчета, это стало стилем. Практическое дело и интересы людей отодвигаются на второй план, а на первый — «решения и указания» — человек привыкает к этому с пионерского возраста. Но «решение» должно быть лишь инструментом в руках руководителей. И выполнение его не самоцель, а условие для выполнения практического дела. В. Тюриков, Ростов-на-Дону».
* * *
Наконец, о принятых мерах. Секретарь Белокалитвинского горкома партии Н. Попов, и. о. председателя исполкома райсовета В. Щербина сообщили редакции: бюро горкома КПСС объявило строгие выговоры с занесением в учетные карточки секретарю парткома колхоза В. Сонкину, председателю исполкома Ленинского сельского Совета И. Воротынцеву, бывшему председателю исполкома, ныне пенсионеру Б. Лебедеву. Сонкин и Воротынцев освобождены от занимаемых должностей. (Напомним, незадолго до приезда корреспондента от должности председателя колхоза был освобожден И. Голубев: «за допущенную бесхозяйственность»).
«У нас сложилась гнилая практика, — пишет читатель К. Ильин из Альметьевска,— попал человек в статус руководителя и держится. Развалит работу — переведут на другое место, иногда с повышением».
Я позвонил в райисполком, Воротынцева назначили бригадным агрономом, то есть поставили «к станку». Что до Сонкина, с ним вопрос еще не был ясен, выбирал работу. Кстати, в очерке говорилось о том, что за последние два года Сонкин заработал четыре выговора, из них три — строгих, с занесением в личное дело. Теперь стало пять, четыре — строгих. Не исключено, что последнее наказание лишь укрепило его задубевшую душу.
Получен ответ и из Ростовского облвоенкомата. Первичная партийная организация Белокалитвинского горвоенкомата, говорится в ответе, объявила военкому В. Соколову выговор. Однако партийная комиссия при политотделе облвоенкомата не согласилась с этим решением и, рассмотрев персональное дело коммуниста В. Соколова, объявила ему строгий выговор. Письмо подписали облвоенком полковник Н. Пыпник и начальник политотдела полковник А. Миненко.
В ответе облвоенкомата есть слова критики и в собственный адрес, но именно они и вызывают некоторое сомнение. В случившемся «есть вина командования и политотдела Ростовского ОВК, которые упустили в своей работе то обстоятельство, что за последние 5 лет произошло обновление личного состава ГРВК почти на 80 процентов, и они не знали требований руководящих документов, регламентирующих порядок работы военкоматов по вопросам захоронения останков погибших воинов». Слов нет, знание инструкций, да еще для человека военного, обязательно. Однако незнание их не освобождает от долга гражданского. Женщины, старики, дети — и в войну, и ныне — без знания инструкций этот долг исполняли.
Служебная обязанность и гражданский долг не одно и то же. Можно выучить инструкцию о павшем и забыть о живом.
У каждого поколения своя ответственность перед временем. Нельзя жить без прошлого, без памяти о нем, как будто жизнь началась с нас. Преемственность, связь живущих с ушедшими — основа цивилизации, мира. Все вокруг — нам завещано.
Сегодня более чем когда-либо обязаны мы хранить прошлое в святости. К руководству партийными, советскими, административными делами приходят всюду люди, которым около пятидесяти или чуть больше. Это поколение детей войны. Последние, кто испытал войну на себе.
Мы много говорим о резервах экономики, пора также думать о резервах пропаганды подлинных ценностей общества, безошибочного воспитания. Те самые четыре года — какой резерв! То время — едва ли не самое могучее и чистое в короткой истории страны. Сегодня истиннее, вернее всего воспитывать на примере отцов — павших и уцелевших.
Но резерв пропаганды и воспитания не в стихах и песнях, не в гигантских памятных комплексах и даже не в торжественных встречах с ветеранами — все это есть, достаточно, — а в ежедневной памяти о фронтовиках. Не торжественно-праздничной, а обыденной, житейской. Будни важнее юбилеев.
…Читатели почему-то верят, что еще можно установить фамилию неизвестного, погибшего на донской земле, под хутором Ленин. Н. Сараига, Красноводск: «Я очень вас прошу сообщить. Если окажется, что это мой папа, я бы на крыльях туда полетела выплакать все наболевшее».
Имя его осталось неизвестно…
* * *
Письма, письма — бесценные свидетельства времени: А. Молодьянов, г. Керчь: «В нашей семье не вернулись с войны пять человек. Это мой дед и четыре бабушкиных брата. Дед пропал без вести. Понимаю, что это наивно, но ничего не могу с собой поделать: каждый раз при встрече с фронтовиком у меня сжимается сердце — все чудится, что это мой дед». М. И. Кулинич (Андросова), г. Уссурийск: «Однажды мне приснился сон, будто жалуется брат: «Ноги мои,— говорит,— не прикрыты землей…» Вот и ищу я сослуживцев брата, но никто не откликается».
Почти в каждом письме, даже самом горьком, кроме личных чувств, чувства гражданские: о совести, о долге, об ответственности.
Пока человек жив, никогда ничего не потеряно, он сам постоит за себя. За павших отвечаем мы.
Память нужна не им, а нам, и тем, кто останется после нас!
…Случай, может быть, и единственный, а урок — для всех.
1986 г.
Последушки
- Неизвестный (1986)
- Неизвестный. После выступления Известий (1986)