Судьба? Судьба
…С подъятой лапой, как живые, Стоят два льва сторожевые…
На этих львах пушкинский Евгений спасался от наводнения.
Прошло сто лет и еще четверть века. В знаменитом петербургском доме со львами у парадного крыльца разместилась женская средняя школа. Белые ночи. Выпускной вечер. В разгар танцев к выпускнице Эмилии Коваленко подошел учитель: «Тебя просят выйти два молодых человека».
Верхом на исторических львах сидели два мальчика — Вася Гущин и Виталий Григорьев. Оба — сироты, потеряли родителей в войну. Оба учились в Художественном училище имени Мухиной.
Один из них был лишний, но еще не знал об этом.
— За мной ухаживал Виталий, и мы с ним целовались: пошли в лес за грибами, он читал стихи и меня поцеловал. Меня стало трясти, он перепугался: «Успокойся, а то дома догадаются». Мне было 17 лет.
За месяц до школьного выпускного вечера у нее был день рождения. Виталий постеснялся идти один и попросил разрешения взять кого-то из друзей. В комнате общежития — восемь человек, все бедные, плохо одетые. А у Васи Гущина была бархатная курточка, выбор пал на него.
— Они пришли вдвоем. Мы с Васей друг на друга глянули, и все стало ясно. Когда я перевлюбилась, Виталий так рыдал! Бросил училище, уехал воевать в Корею.
Вася Гущин из Великих Лук. Семья: младшие брат и сестра, отец, паровозный машинист, и мама, которая не работала. В войну отец получил бронь. Однажды уехал и не вернулся, поезд, видимо, где-то попал под бомбежку. Мама распухла от голода. В оккупированном городе Вася собирал для семьи объедки. Однажды угодил в облаву. Четырнадцатилетнего подростка погнали во взрослой колонне. По дороге скатился в овраг и ушел в лес, к партизанам. Воевал, ходил в разведку.
Что с семьей — не знал. Он освобождал Великие Луки, был тяжело ранен — в колено и бедро. Очнулся ночью — рядом мертвый немец, в общей луже крови. Вася оказался в госпитале. Кто-то из персонала отправился по его адресу. Не только дом — вся улица была сметена.
17 мая 1953 года, в день рождения Эмилии, они поженились. После окончания училища Василия взяли в объединение «Русские самоцветы». Эмилия после филфака ЛГУ пошла в издательство «Наука».
Жили у ее родителей в огромной коммунальной квартире с окнами на Неву. Квартира когда-то принадлежала знаменитому Самуилу Маршаку, а теперь здесь ютились 25 человек. Маленькая черная кухня, гудят примусы, куча людей, среди которых — Ида, сексотка, в тридцатых годах на всех доносила, а в пятидесятых ее продолжали бояться.
Родился Павлик. В комнатке молодым отгородили угол.
Эмилия Владимировна:
— Как же мы жили с Васей! Вся коммуналка говорила: «Вот это семья!» Ни разу не поссорились. У меня тетя в Крыму, в Мисхоре, и вот когда Павлик заболел, мы решили отпуск разделить: сначала я с Павликом еду в Крым на две недели, потом Вася подъезжает — втроем две недели, потом я уезжаю, он с Павликом остается. У Павлика получалось полтора месяца. Вася без меня остался и чуть с ума не сошел, писал каждый день, что все валится из рук, что перечинил всю мою старую обувь и что держать мои вещи в руках — счастье для него. Больше отпуск не делили.
Однажды мне отпуск задержали, и я предложила: «Не сиди, поезжай в Крым с моей приятельницей Алкой». На работе говорят: «Ты что, дура?» — «А я ему верю, пусть едет». Конечно, не поехал.
Он сказал ей как-то:
— Если ты когда-нибудь кем-нибудь увлечешься, я не переживу.
* * *
Я думаю, главный повод к жизни — любовь.
Завтра, 17 мая, у Василия Васильевича и Эмилии Владимировны — золотая свадьба. Жаль, что не смогут отметить. Последние годы он неподвижен и нем. Она хлопочет возле него круглые сутки — обмывает, обстирывает, кормит, сдувает пылинки.
А он даже не знает, кто она ему и как ее звать.
Черное солнце
В «Русских самоцветах» Василий занимался проектировкой изделий. Его работы из камней продавались в Пассаже, а флакончики для духов шли во Францию. О Гущине писали газеты.
Василий, кроме «Русских самоцветов», допоздна работал в церквях, в Невской лавре, и Эмилия вечерами сопровождала его.
Год шел 1966-й. Однажды он пришел домой рано. «Что случилось?» — «Да мы были на выставке в Академии художеств». — «Кто — мы?» — «Я и Леонтьева, наша новая молодая сотрудница — Мила».
— Когда он произнес имя, у меня заныло сердце…
Он стал холоден, раздражителен. Однажды солнечным утром, за завтраком, она неожиданно для самой себя спросила: «А ты, Вася, ни в кого не влюбился?» Он растерялся. «Да, ты влюбился, и я знаю, в кого — в Леонтьеву». Муж закрыл лицо руками: «Что я наделал!..»
— У Шолохова, когда Аксинья умирает, возникает черное солнце. Я все думала, это — образ. Но в то солнечное утро я подняла глаза и увидела за окном черное солнце. Внутри все обвалилось.
Он открыл лицо: «Только никому не говори, я справлюсь…»
Метался два года. В 1968-м Союз художников построил прекрасный дом. «Я останусь с родителями, а ты переезжай», — сказала Эмилия. — «Нет, нет, я справлюсь».
— Как-то по привычке я заглянула днем к Васе в мастерскую. Прямо посреди мастерской стояли рядом он и Мила. Я растерялась, даже испугалась. Он тоже растерялся. Она была прекрасно одета, а на мне какие-то стоптанные тапки, еще что-то несуразное. Я помню ее иронический взгляд. Что-то пролопотала и ушла.
В 1973 году он ушел к Леонтьевой.
С четырнадцатилетним Павликом случилась истерика, у него начался нервный тик. Эмилия Владимировна слегла в больницу.
— Я долго боялась выходить на улицу, мне казалось, все видят, что я брошенная.
Мы только об одном договорились: чтобы в семейные праздники он приходил. Маму мучили сердечные приступы. Я сказала: «Если мама узнает, что мы расстались, она просто умрет». Павлик заходил к нему в мастерскую: «Завтра у бабушки день рождения — приходи». Мы сидели, общались как ни в чем не бывало. Выходили вместе, а внизу он поворачивал в одну сторону, а я — в другую.
После этих семейных праздников я рыдала ночи напролет. И его было очень жалко, он ведь мучился тоже, а вернуться не мог. Мне подруга объяснила: «Возвращаются только подлые люди: туда-сюда».
Художник Цуп
Она отрезала от себя всех друзей Василия, кроме Дмитрия Павловича Цупа. Высокий старик с окладистой белой бородой и его жена, Людмила Михайловна — маленькая, толстая, невзрачная, с тяжелым характером, они безумно любили друг друга, прожили душа в душу более 60 лет.
— Людмила Михайловна упрекала меня: «Вы не боретесь за него». — «Бороться за человека, который разлюбил, я не считаю возможным. Если даже как-то верну его насильно, мне это радости не даст».
В разрыве семьи, я думаю, почти всегда виноваты двое. Но я, правда, не знаю, в чем виновата. Может, слишком опекала, никогда не просила помочь по дому, берегла его творческое состояние?..
Эмилия Владимировна снова встретила разлучницу — случайно, и та пресекла даже попытку разговора: «Мы не вольны над собой! Это — судьба!»
Она старалась чаще бывать у Цупов.
— Они окружили меня таким теплом, просто спасли.
Дмитрий Павлович — сын батрака, Людмила Михайловна — детдомовка. В 1941-м Цупа по приговору ОСО сослали в Красноярский край. Перед арестом ему было 32, ей 33, они очень хотели иметь детей. Но когда он вернулся из заключения, ей уже было 46.
Ни мастерской, ни денег для покупки холста, красок, «враг народа» живет с женой в семиметровой комнатке с видом на помойку. Чтобы поддерживать форму, занимался графикой: уголок стола, бумага и карандаш — все, что ему нужно. Наверное, Цуп был талантливым человеком. Даже то, чем он занялся поневоле, сделало его известным. Немцы, составляя справочник лучших европейских графиков, попросили Дмитрия Павловича прислать сведения о себе.
В 64 года (!) ему выделяют мастерскую — появляется возможность работать по специальности. С опозданием в сорок лет они начинают жить. В Ярославской области, в Уславцеве, приобрели избу, чтобы писать на природе. Путешествуют по Кубани, Уралу, Сибири.
— Дмитрий Павлович сказал однажды: «Эмма, я спокоен за наши похороны, у нас на книжке четыре тысячи». А потом как-то говорит: «Есть возможность по Енисею проплыть, мы там никогда не были. Очень хочется, а деньги страшно снимать». Им было далеко за семьдесят. Я говорю: «Поезжайте, у вас есть друзья — на земле валяться не останетесь».
У Людмилы Михайловны случился инсульт. Ей 84 года.
В шестиместной палате ночью прохладно. По утрам, когда врачи делают обход, они застают все ту же картину — старик с красивой белой бородой, в пальто и валенках неподвижно сидит у постели больной.
Вопреки запрету и здравому смыслу в женской палате ему освободили кровать рядом с женой. Дмитрий Павлович прожил в больнице больше двух месяцев.
Домой ее выписали беспомощной, инвалидом I группы. Старик ходит по аптекам, готовит еду, стирает белье. А еще — массаж, втирание мази, сетки из йода.
Эмилия Владимировна:
— Я приходила к ним, говорила Дмитрию Павловичу: «Сходите на выставку или в кино, а я посижу». Он выйдет и — под окнами, кругами, как, знаете, одинокие псы или кошки вокруг опустевшего дома.
Он продлил жене жизнь на два года.
Последние две недели Людмила Михайловна была без сознания.
23 ноября 1993 года, ночью, скончалась.
Он закрыл ей глаза. Обмыл. Одел.
Врач, приехавшая рано утром, увидела необычную картину: полутьма, прибранная квартира, красиво одетая мертвая женщина, свеча в изголовье и, кроме старика, — никого в доме. Он умолял врача не отвозить жену в морг, та отвечала, что оставлять не имеет права. В конце концов опять вопреки запрету и здравому смыслу врач отступила. Поняла, что если покойную увезти, старик умрет.
В те последние ноябрьские дни в Петербурге стояли морозы. Он отключил отопление. А по ночам выносил ее на балкон.
* * *
Старый одинокий человек, более чем кто-либо нуждавшийся в участии и утешении, сам продолжал оставаться нравственной опорой для других.
Эмилия Владимировна:
— Как-то я очень хотела пойти на концерт хора — там пела моя знакомая. Но сломала руку. Сорвалось. Вдруг открывается дверь — Дмитрий Павлович с билетами. «Собирайтесь. Едем слушать хор». Он и обратно меня проводил. Только дорога заняла у него часа четыре. Это в 86-то лет! Он ни одного человека не оставлял без внимания.
Повод к жизни
В год смерти Людмилы Михайловны минуло 20 лет, как Гущин расстался с женой. Он продолжал жить у Леонтьевой. Эмилия все эти 20 лет ждала, что муж вернется.
Он появлялся два раза в месяц с подарками Павлику — на час, полтора. Предлагал помощь ей, она отказывалась. Увидел, как одета. «Тебе, наверное, пальто нужно?» — «Нужно, но я заработаю сама».
У него оставалась тяга к семье, к дому. Это внушало надежду.
— Но уже женился Павлик. Уже у Павлика родился ребенок. Ничего не менялось. Мы хотели с Павликом съезжаться, две квартиры — на трехкомнатную. Я у Васи спросила, не против ли он? Может, лучше часть кооперативной ему оставить — разделить? Он: «Ну что вы! Неужели мне, если что, в вашей трехкомнатной не найдется угла?»
И Павлик думал: вернется. На поминках моей мамы Вася сильно выпил. Павлик сказал, что в таком виде отпускать нельзя. Пока мы его укладывали, он повторял: «О, мне так плохо там, так плохо…» Я говорю: «Возвращайся, будем опять вместе». Утром протрезвел, ушел.
Дура я, надо тоже было увлечься. Мне сделал предложение очень милый человек. Но с Васей я была счастлива. А все другое — не то…
Повод к жизни оставался — любовь, и не только к мужу…
— За больной мамой самоотверженно ухаживал папа. А бабушку я взяла к себе. «Вася вернется, — сказала я ей. — Маме — ни слова».
1978 год. Бабушка умерла в понедельник, в ночь на 23 февраля, а мама, не выдержав потери, в пятницу, в ночь на свой день рождения. Обе на одной неделе. Васи не было со мной уже 5 лет, а мама так и не узнала, что мы разошлись.
Отец сразу сник и очень скоро скончался.
Иногда думаю — как я не сошла с ума? Наверное, живу благодаря характеру: я ищу то хорошее, что случается в жизни, пусть не со мной.
* * *
Эта история — не мелодрама, будь так, не стоило бы писать. Женщина не борется за мужа, не цепляется за жизнь, не выживает. Просто живет как бог на душу положил, живет полнокровно. Состоялась профессионально, хоть из университета ее выпустили без распределения — испанский язык был не в ходу, и она ни дня не работала по специальности. Оказавшись в издательстве «Наука», прошла путь от корректора до ведущего редактора. Самые важные рукописи именитых авторов поручали ей. Проработала 30 лет.
Еще, заметьте, она не только не ищет сочувствия и не просит помощи — помогает сама, люди нуждаются в ней. Кстати, разве не повод к жизни, когда в тебе нуждается хотя бы один человек?
Главное в жизни — не ты сам.
* * *
20 октября 1995 года днем, без четверти одиннадцать, на второй платформе станции Ростов Ярославской железной дороги наряд милиции обнаружил сидящего на перроне старого человека. Он сказал, что ему плохо — тошнит и кружится голова. Потом выяснится — сердечный приступ. Только через полчаса прибыл врач линейной амбулатории Теркин. Поднял старика на ноги и под дождем заставил идти в транспортное отделение милиции, путь неблизкий. Три документа было при нем — паспорт, удостоверение члена Союза художников СССР и свидетельство о репрессии. После допросов старику стали мерить давление, в это время он и скончался.
Это был Дмитрий Павлович Цуп, возвращавшийся из Уславцева в Ленинград. Из дому домой.
Линейный отдел милиции отправил в Ленинград, в 30-е отделение милиции, телеграмму о смерти. Никто не ответил.
В морге холодильника нет, тело Цупа провалялось две недели. Потом его отнесли в ту часть кладбища, где сваливают безродных бомжей. Неприкрытое тело засунули в целлофановый мешок, скинули в яму и забросали землей. Даже на три буквы короткой фамилии не потратились.
Так не хоронят даже бомжей, там хотя бы втыкают номера.
Так не хоронят даже хозяйских псов.
Помните слова Эмилии Коваленко «на земле валяться не останетесь»?
14 ноября у Дмитрия Павловича день рождения. Не дождавшись юбиляра, друзья отправились на поиски. Они обошли работников транспортной милиции, прокуратуры, санэпидстанции, морга, кладбища. Всюду показывали портрет, опубликованный в каталоге последней персональной выставки Цупа. Им отвечали — да, это он.
Два копача, рывших яму, вспомнили: «Вот здесь два бомжа в одной яме лежат, и с ними — старик с белой бородой».
Перезахоронили рядом с женой. По-людски, по-божески.
Вернувшись в Ленинград, Эмилия Владимировна занялась наследием Цупа, не только художественным, но и литературным — он вел дневники, писал воспоминания, сохранил все письма (больше трех тысяч). На это у пенсионерки Эмилии Коваленко ушло последние 8 лет жизни.
Возвращение домой
Но я забежал далеко вперед. Во время ежемесячных визитов Эмилия Владимировна заметила, что у Василия что-то происходит с памятью, двигается как-то не так. Оказалось, у него был инсульт.
— Это случилось в мастерской. Он лежал там почти двое суток без помощи. Мила отвезла его домой, в больницу не положила. Я узнала об инсульте поздно, у него уже пошли изменения. Не могу простить тем, кто знал, что не сказали мне про инсульт вовремя.
Как-то Эмилия ехала с корзиной яблок и овощей. Решила вдруг: сейчас важны не обиды, а чтобы Васе было лучше. Позвонила Миле: «Хочу заехать с яблоками, не сможете ли встретить». Мила не вышла, но адрес сказала. «Я пришла, чтобы вам помочь. Сейчас главное — не вы и не я, а Вася. Давайте вместе о нем заботиться».
На работе ее ругали: «На вас же теперь все и свалится».
…Как в воду глядели. И она, и Павлик отныне регулярно доставляли продукты, привозили пенсию.
— Вася вел себя уже как ребенок маленький и голодный. Я вхожу, и он бежит к моей сумке и так жадно ест…
Я одну картину Милы помогла продать — своей сотруднице, другую ее работу, ювелирную, устроила знакомой. Помогала чем могла.
Однажды Мила обратилась к Эмилии Владимировне с просьбой: «У меня в Калининской области больная тетя, надо к ней съездить. Вы не могли бы на недельку забрать Васю к себе».
Уехала на три недели.
На второй год снова — на месяц.
К тому времени Эмилия Владимировна подрабатывала в медрегистратуре. Каждый год Мила подгоняла свой отдых к отпуску Эмилии Владимировны и просила забирать больного Васю.
Это длилось восемь лет. Восемь лет она оставалась без отпуска.
Однажды Мила попросила: «Я устала. Вы должны взять Васю на полгода». — «Почему должна?» — «Потому что вы его жена!» — «А кто же вы ему?» — «Я друг».
— В это время я попала под машину и уже три месяца ходила с палочкой. Но, конечно, я Васю опять взяла. Вася угасал…
Неизбежный финал. В очередной раз Павлик снова привез отца, вместе с ним Мила прислала этюды, живописные работы, одежду, документы, справки. Стало ясно: мужа прислали навсегда. Переправили — как почтовую посылку.
— Подруга моя говорит: не могу, хочу на нее взглянуть. Приехала к Миле, та сказала жестко: «Хватит. Почему я должна его обмывать?» И моя кроткая подруга ответила: «Потому что вы спали с ним 20 лет».
Мила все же выставила счет.
— Из-за вас, Эмилия Владимировна, он на мне не женился.
— Я что же, должна была вас еще и под венец отвести?
Василий Васильевич «вернулся» 6 октября 2000 года. Через 27 лет после ухода из дома. Это был живой труп.
На другой же день Эмилия Владимировна уволилась из медрегистратуры.
— Я ревела все дни, и мне его было очень жалко, он запутался, мучился, рвался на две части и на этом заработал инсульт. Здесь оставались привычка, прошлое, уют. Ему было стыдно, что он ушел, он скрывал это где мог. На этих муках совести и заработал инсульт.
Что жизнь делает с человеком. И что человек делает с жизнью.
Странные люди
Эмилию Владимировну буквально спасает дом — соседи.
Кооперативный 12-этажный дом строил Союз художников. Место, наверное, лучшее в Петербурге. Здесь сходятся два парка, до побережья Финского залива — полчаса на электричке, до Невского — 15 минут. И воздух! Вокруг сосны, березы, клены, дубы.
Жильцы — под стать местечку. Старая интеллигенция, в основном художники, но не только. Здесь живет знаменитая актриса. Помните ее в фильме «Алешкина любовь»? Александра Завьялова — актриса красоты необыкновенной. Более молодые зрители знают ее по киносериалу «Тени исчезают в полдень», там она играет зловещую Пистимею — сектантку, соучастницу убийства.
В доме на первом этаже висит доска объявлений, на которой вывешиваются поздравления или соболезнования. Или такие вот слова: «Внимание! В кв. 61 собран первый урожай первоклассных домашних лимонов. Желающие их отведать с 19 до 21 час. приглашаются на чай». «Приглашаются на борщ», «на блины».
В этом доме нельзя умереть без присмотра.
Ирина Страдина
В войну отец Ирины, фронтовой оператор Владимир Страдин, вместе с четырьмя коллегами получил Сталинскую премию за фильм «Ленинград в борьбе». Создатели фильма отдали деньги на строительство танка, который дошел до Берлина, потеряв из экипажа двух человек. В семье Страдиных хранится благодарственная телеграмма от Сталина.
— В блокаду мне было 14 лет, я возила с отцом его аппаратуру на саночках, штатив и аппарат весили больше сорока килограммов.
Ирина Владимировна листает семейный альбом.
— Это моя сестра Тамара. Она играла главную женскую роль в фильме «Павел Корчагин» — помните, старый фильм, там Тоня Туманова, девочка, из богатых, в матроске ходила. А это я — в фильме «Слава мира», 1932 год, я еще с Гардиным снималась, мне было 4 года.
Во всех комнатах — наброски, фрагменты работ Ирины Страдиной. Ее скульптуры выставлены во многих краях России и ближнего зарубежья.
* * *
Эмилия Владимировна:
— Кто где печет, обязательно моей бабушке пироги несли. А Ирина без всяких просьб приходит помочь с Васей управляться.
Людмила Ильина
Людмила Николаевна посвятила архитектуре свыше 30 лет, потом решила стать художником. Ее акварели приобретают музеи.
Муж, Борис Иванов, — прекрасный художник и ювелир.
Эмилия Владимировна:
— Когда бабушка болела, а я отлучалась, Боря возле нее дежурил. И несчастного соседа-самоубийцу опекал.
Людмила:
— У нас в доме — три суицида!
Ночью соседка постучала по трубе моему Боре. Опять у ее мужа приступ, она побежала вызвать психиатрическую службу, а моего Борю попросила посидеть с ее мужем. И вот сидят вместе. Мой сидит возле окна, а тот нервно ходит и… перехитрил моего. Тот вдруг покорно сказал: да, я с тобой согласен, самоубийство — не выход. Мой успокоился, а он вдруг резко, как птица, взлетает и — в окно. Был март, окна еще заклеены. И он пробивает двойные рамы. Боря успевает схватить его за голые ноги. Держал, сколько мог, руки обрезал стеклами в кровь, сухожилия уцелели чудом, просто чудом. Представляете: художник и ювелир с обрезанными сухожилиями? Все равно что пианист без пальцев.
А потом и мой Боря заболел — рак. Я, как и Эмилия, замуж больше не вышла. А мне ведь тогда и шестидесяти не было. Я думала: да как же это возможно, после Бори?.. Наверное, мы вышли из тургеневских романов… А ведь Эмма могла и не взять обратно своего отступника Васю: вы его износили, а теперь — мне? Есть такая гармония мести, что ли.
Я — одна? Почему одна — мы в этом доме все друг другу нужны. И меня держит творчество. Я счастлива.
* * *
Эмилия Владимировна:
— Утром ну не могу поднять Васю, он тяжелый, весь, извините, мокрый. Звоню Миле: «Помоги». А у нее давление подскочило. Отвечает: «Сейчас я прибегу».
Харитоновы
Муж и жена. Рэмир, или проще — Рэм, и Юлия. Юля по специальности химик, но об этом можно забыть, глядя на ее художественные полотна. А Рэм — медальер. Его работы — к юбилейным, памятным датам. Но и не только, как душа востребует.
Медали его хранятся в знаменитых русских и зарубежных музеях. В коллекциях королев, принцев, настоятелей монастырей, ветеранов войны.
У них в комнатах и на лоджии даже не сад, а заросли, джунгли. Голландские яблони — до двух метров. Однажды весной ударили сильные морозы, а яблони — в цвету — выстояли. Рядом листва сирени переплела красные шапки герани, эта необычная пара поднялась до потолка и свесилась на улицу. Агава, бессмертник, фиалки, астры, лилии, белая сирень. Китайские розы горят ярким огнем. Пальма-лилипут.
Это Харитоновы повесили внизу объявление о том, что у них созрел первый лимон.
* * *
Эмилия Владимировна:
— Когда я заболеваю, Рэм приносит мне газеты из почтового ящика, покупает кефир, другие продукты.
Раньше и теперь
Им всем за 70. Все до единого — люди по-прежнему творческие, в работе, все живут не прошлым, а настоящим.
Странные люди по нашим временам. Если любят, то по 60 лет (как Цупы), до конца жизни. Если расходятся, то виноватых нет (как у Эмилии и Васи), они в разводе относятся бережнее друг к другу, чем иные в браке.
Новая российская жизнь снаружи проникает и в их дом. Однажды в морозы жильцы увидели на лестнице бомжа. Ему отвели угол в коридоре, постелили, приодели, подкормили. Потом договорились со священником ближайшей церкви и пристроили бомжа на работу при храме.
Теперь художников в доме осталось процентов тридцать.
На 84 квартиры — три случая суицида, все трое — из окна, вниз. Что это — сверхчувствительность, муки творчества, разногласия с властью?.. Конечно, раньше, как принято говорить, человек был более защищен. Но три суицида случились именно за 23 года жизни дома при советской власти. За нынешние смутные 13 — ни одного. Значит, за рамками холста, за пределами рабочего стола, за границей заработка или вдохновения была общая внутренняя несвобода, маета.
Вот только один пример, он лишает всякого смысла попытки сравнивать прошлое и настоящее.
Вы не забыли о красавице-актрисе? Мне не удалось побывать у нее дома. Она в очередной раз лежала в психиатрической больнице.
Актриса
Хрестоматийные примеры сломанных актерских судеб — Зоя Федорова и Татьяна Окуневская. Одна влюбилась в американского офицера, к другой был неравнодушен могучий югослав Тито. Обе прошли тюрьмы и лагеря. Жертвы любви. Впрочем, после отбытия наказания у них все же была еще жизнь — обе продолжали сниматься в кино, зрители по-прежнему любили их.
А истинная и незаметная жертва — упомянутая красавица-актриса Александра Завьялова.
Когда она переехала в этот дом, была уже далеко не девочкой, снялась в нескольких фильмах. Жители дома до сих пор вспоминают ее необыкновенную, неотразимую красоту: «Ну, XIX век, Наталья Гончарова. А кожа какая — мрамор! И походка — мягкая, как у барса. Она, даже когда заболела, походку сохранила. Когда-то, она была еще студенткой, Пырьев пригласил ее сниматься в «Идиоте». Она отказалась. В интервью «Советскому экрану» сказала: «Я еще не доросла до этой роли».
Все преклонялись перед ней — актеры, режиссеры.
И вдруг все сразу бросили ее. 30 лет — никто, ничего.
В 1973 году летела в Одессу, то ли на съемки, то ли на фестиваль, и в самолете познакомилась с молодым красивым американским бизнесменом. Влюбились друг в друга моментально. Дальше — понятно: их разлучили, двери всех киностудий, в том числе родного «Ленфильма», оказались для Завьяловой закрыты. И из Ленинградского театра киноактера ее выставили. Пыталась поехать в Америку — не пустили. Жених долго писал ей.
С маленьким ребенком на руках она отправилась на Литейный, в КГБ. Там перед окнами кричала, что ей искалечили жизнь, требовала разрешения выехать в Америку. Чекисты успокоили ее, усадили в служебную машину и отвезли домой… Болезнь стала принимать более активные формы. После очередного повтора фильма «Тени исчезают в полдень» она оделась во все черное, как ее зловещая героиня Пистимея, на брови натянула черный платок и встала возле дома под деревом. Ее опасливо обходили.
Иногда успокаивается и закрывается в квартире, никого не впускает. Потом выходит на улицу и беспокойно обшаривает кусты: не прячутся ли чекисты. Кружит вокруг дома. Прячется ото всех за деревьями.
Жильцы жалеют ее, называют ласково Шурочкой.
Каждый год ее надолго укладывают в больницу. Встречая ее, по-прежнему красивую, медсестры плачут. Однажды, когда в очередной раз легла, квартиру обокрали.
* * *
Я пришел в больницу навестить Шурочку.
Вдоль стен коридора стояли больные женщины. Так стоят вдоль стен на деревенских танцах в ожидании приглашения. Лица отрешенные, с явными признаками вырождения.
Она появилась — очень бледная, в халате и тапочках.
— А вы кто? Я вас не знаю.
Кажется, она готова была уйти.
— Я пришел помочь вам. Чем — пока не знаю.
Комната свиданий — что-то вроде небольшой столовой со столиками на четверых. Она разговаривала вразумительно, толково, но очень тихо, как будто бледность лица перетекала в голос. В палате — 14 человек. Уход? А зачем за мной ухаживать, я сама за всеми ухаживаю. Я здесь 45 дней. По 16 уколов в день… За что мучаюсь, за что страдаю?..
— Правда ли, что сам Пырьев приглашал вас, студентку…
— Да, он ставил «Идиота». Очень меня уговаривал, в гостиничном ресторане стол накрыл…
— А правда ли, что за последние 30 лет вам никто не позвонил?
— Правда. Ни один человек.
Мы прощались. Бледное лицо ее отражало следы тридцатилетних мук. Но и печать былой редкостной красоты осталась. Я не удержался.
— Какая же вы красивая!
Она ответила почти гениально:
— Я могу быть еще лучше.
После пребывания в больнице она на пару месяцев становится разумным человеком. Мне казалось при встрече: включи софиты, скомандуй режиссер: «Начали!» — и все образуется. Будет жить, как все.
Каковы мы сами, такова и профессия
Мне очень нравятся телепередачи «Чтобы помнили». Они возвращают память об актерах, ушедших из жизни в одиночестве, нищете. «Ну, что делать, — объяснила в одной из телепередач актриса Надежда Румянцева, — у нас такая профессия: пока работаем — вместе, потом расходимся».
Нет такой профессии — чтобы бросать человека. Каковы мы сами, такова и профессия.
Хотелось бы, чтобы вспоминали не только об ушедших, но и о тех, кому еще можно помочь. Той же Александре Завьяловой союзы кинематографистов или театральных деятелей могли бы как-то помочь материально, положить ее в лучшую клинику, помочь подлечить сына. В светлые послебольничные недели пригласить на спектакль или театральную репетицию. И в кино снять, пусть даже в проходной роли. Это было бы действеннее больничных уколов.
Да хотя бы просто позвонить.
Деревья, кусты и листья
Эмилия Владимировна:
— Самое тяжелое — утро, когда я не знаю, смогу ли я его поднять. Спросонья у него слабые руки, он не может уцепиться за мою шею, хватается за платье, и у него совсем нет сил. Иногда бьюсь в поту и в мыле — час: не поднять. Зову соседей. На стуле снимаю все его белье, загружаю, замачиваю. Ставлю Васю к столу, он уцепится за него, я его обмываю, мажу кремами, потом сажаю на кресло — кастрюлька с водой, тазик на колени — мою ему лицо, руки.
Потом кормлю, специальная еда, чтобы работал желудок, — тертая свекла с подсолнечным маслом, тертое яблоко, летом — сливы, стакан простокваши, каши — пшенная с тыквой, или геркулес, или гречневая с молоком, чай. Аппетит у него хороший, если надо добавку — стучит ложкой.
После этого мы делаем зарядку: он держится за подоконник, я хлопаю его по попе, чтобы поддержать кровообращение.
Ну а потом он спит в кресле до часу дня. Я бегаю в магазин, готовлю обед. В промежутках он может оконфузиться, я опять его мою, стираю. Чтобы ему не было скучно, я для разнообразия перевожу его в другую комнату, к другому окну.
…Из смежной комнаты, из параллельного окна он смотрит на те же деревья, кусты и листья. Что для него неодушевленный вид из окна? Понимает ли что-нибудь, глядя на прекрасный парк?
— Не знаю. Мы с Павликом отвезли его однажды на залив, когда-то он любил там бывать. Вынесли его из машины, он глянул и заплакал.
Из дневника соседки Людмилы Николаевны Ильиной:
«Вчера вечером позвонила Эмма, попросила помочь поднять Васю. То, что я увидела, было ужасно. Он валялся в туалете, голова наполовину вывернута из-под унитаза, взгляд бессмысленный, но с оттенком страха. Как его оттуда выцарапывать… Попросила Эмму дать полотенце, просунула его под спину Васину, концы вручила Эмме, а сама стала приподнимать его плечи и голову… Храни нас Бог от такого испытания»…
— Бывают минуты отчаяния, когда я реву и думаю: «Господи, хоть бы ЭТО случилось!.. Пока он ухожен, обогрет и в родном доме. Если же я загнусь раньше него, он сразу пропадет в чужих, казенных стенах. И вот, когда мне невыносимо, я думаю: скорей бы, я не выдержу. Но вдруг летом ему стало совсем плохо, пришла врач и сказала: «Идет угасание». И я пришла в такое отчаяние: «Пусть, пусть ради Бога живет сколько сможет, я найду еще силы: подниму, переверну…»
Мне говорят: «Вы самоубийца, целыми днями сидеть с манекеном». Но я-то вижу его другого. Посмотрите, какие у него добрые глаза! А руки, пальцы!
Эмилия Владимировна расправляет его неподвижные, длинные, бледные, словно забальзамированные пальцы.
— Васька, ты чего ж меня предал? — спросила она как-то с усталой полуулыбкой, когда он еще выговаривал некоторые слова.
— Как? — спросил он с такой же полуулыбкой.
— Ты же к Миле ушел.
— К какой?
* * *
Если вспомнить ее уход за беспомощной бабушкой, больным отцом и теперь вот почти три года за мужем, получается, она просидела у изголовья 15 лет.
«И все-таки я счастлив»
Теперь осталось самое скучное, но важное. Все это беспросветное для нее время, все эти долгие годы она занималась наследием Дмитрия Павловича Цупа — художественным и литературным.
На трех больших машинах архив был перевезен в дом Эмилии Владимировны. Ночами она сортировала старые, стершиеся письма — по годам, по адресам, по темам. Тратила последнее зрение. Сама формировала книгу, редактировала.
Очень трудно было найти издателя. Нашла — Ирбитский государственный музей-заповедник, его директор — Валерий Карпов. Оформить книгу согласился Борис Жутовский. Сейчас Эмилия Владимировна читает вторую корректуру. Как, думаете, будет называться книга о человеке, отсидевшем 13 лет в лагерях, которого похоронили было как бомжа? Которого именно лагеря и ссылки лишили наследников, что его чрезвычайно огорчало, почти мучило.
Книгу назвали «И все-таки я счастлив». А почему нет? Любил и был любим. Хоть и под старость, но объездил всю Россию и увидел в ней, в природе и в людях, больше, чем каждый из нас.
В связи с Цупом я думаю: беда не в том, что рождаемость в России падает, а в том, что дети не рождаются — у лучших.
И художественное наследие Дмитрия Павловича Цупа оказалось при деле. Эмилия Владимировна списывалась, созванивалась с музеями. Из Смоленского Государственного музея-заповедника привезла искусствоведа. В результате работы Цупа разошлись по всей России, в лучшие музеи Петербурга (включая Русский музей), Ярославский художественный музей, Вологодскую картинную галерею, музей-заповедник Ростовского кремля, Ивановский и Красноярский художественные музеи…
— Мэр города Чайковского Пермской области выделил машину, и ко мне приехала директор местной картинной галереи Антонина Камышева. Ехала две тысячи километров, а у нее ноги перебинтованы из-за сосудов. Провинциальные музейщики — самоотверженные люди. Она и шофер жили у меня. Я свела Антонину с двенадцатью художниками, и каждый что-то подарил. Она увезла и три Васиных работы.
А на следующий год она приехала в Петербург просто так — чтобы с Васей мне помочь…
В течение семи лет после смерти Дмитрия Павловича в каком-нибудь из музеев России обязательно проводится его персональная выставка. Остались рисунки ссыльных лет на обломках картона, на клочках бумаги, и им нашлось место — на выставке «Реквием» в Петербурге, в Фонтанном доме, в музее Анны Ахматовой.
— Иногда возвращаюсь из издательства — дома сын поддежуривает — усталая, ни на что уже нет сил, а на двери висит объявление: «Эмма, сегодня борщ не вари, у меня есть».
* * *
Десятилетиями нас воспитывали на подвигах, даже в мирное время. Но подвиг — не мера в жизни. Один раз можно все, один раз и трус может оказаться героем. Куда важнее подчинить себе ежедневную судьбу, когда она против тебя, и не бороться за жизнь, а жить.
— Я бываю и счастлива. Когда вырываюсь на волю. В переполненных автобусах и трамваях, в давке, или когда в слякоть, в дождь шлепаю по Невскому — это праздник для меня. Смотрю, слушаю, наблюдаю.
* * *
Пожить бы в этом петербургском доме в награду за что-нибудь.
У меня, как почти у каждого — свои грехи. Петербургская подвижница стала мне укором: я не знаю, искупимы ли грехи мои — вольные и невольные, ведомые и неведомые, явные и тайные, великие и малые, совершенные словом и делом, днем и ночью и во все часы и минуты жизни моей до настоящего дня и часа.
2003 г.