На снимке — бывший солдат у собственной могилы. Он был здесь похоронен. Могила братская, не безымянная: шел уже 1944 год, мы наступали, было время похоронить солдата с воинскими почестями. Товарищи дали залп и двинулись дальше.
Десять человек закопали.
* * *
Сунгатулла Айткулов до войны жил в Илекском районе Чкаловской области (теперь Оренбургская). Работать начал еще подростком перед самой войной на прицепном комбайне — самоходок тогда не было. Впрягали четыре пары быков, еще лошадь впереди — ведущая, он садился за штурвал. Так косили, так убирали хлеб. И отправляли его государству тоже на быках — на бричках, сначала на ток, потом в Илек, в заготзерно, это километров около двадцати. Техника слабенькая, что говорить, больше чинили, чем работали, а все же центнеров по семь, а то и больше с гектара собирали. Об Айткулове как-то писала даже районная газета.
В 1943 году его провожали на фронт мать и младший брат. Год уже заканчивался, стояла зима. Подвода привезла их всех троих в Илек, а там вдруг объявили: отъезд завтра, кто близко живет, может вернуться домой, но чтоб завтра — без опозданий. Уж как его мать уговаривала: поехали, последнюю ночь дома переночуешь. Он ответил:
— Нет, вернусь домой только из Берлина.
Чуть больше полугода провоевал Сунгатулла, летом 1944 года семья получила похоронное извещение:
«…Ваш сын, гвардии рядовой Айткулов Сунгатулла Хамидуллович, в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, погиб 26.6.1944 г. Похоронен с отдачей воинских почестей на северной окраине села ст. Богушевка Бобруйского района Минской области. Командир гвардейского мотострелкового батальона гвардии капитан Поляков».
…Был ясный, солнечный день 1982 года, когда в приемную Центрального архива Министерства обороны в Подольске вошел среднего роста черноволосый плотный человек.
— Я бывший гвардии рядовой Айткулов… Я не погиб…
Архив послал запрос в райвоенкомат, оттуда запрос пошел дальше — по месту жительства. Проверили, удостоверили: да, это он, Сунгатулла Айткулов.
* * *
Бывший гвардии рядовой, заживо похороненный, вернувшийся, можно сказать, с того света, показывает мне письма, документы, а вот и недавняя фотография: он у своей могилы. Он этот снимок отправил сестре и в ответ получил письмо:
«Дорогой брат, у меня перед глазами встал тот день, когда мы получили извещение о твоей смерти. Все опять пережила. Извещение пришло в июле во время сенокоса. Отец работал тогда в колхозе завхозом, мать пекарем работала. Точное число не помню, извещение о твоей смерти отцу вручили, вызвав его в сельсовет. Он не помнит, как и домой шел. По пути зашел к матери в пекарню, мать, узнав о твоей смерти, упала без сознания. Все село стало шуметь. Я была дома, смотрю, отец ведет мать домой… Все очень горевали, плакали. Пришли дедушка и бабушка, они, как старые, стали читать молитву, отпевать тебя.
Потом вернулись с поля овцы, а отец привел козу, зарезали, собрали всех и устроили поминки.
Долго мы горевали, переживали. Потом от твоего товарища пришло письмо, что ты жив, но мы ему не поверили. Очень сильное переживание было, не дай бог».
Что же произошло с ним? Вот рассказ солдата:
— Шли на Бобруйск, к этому времени из трех рот уже одну сделали: гибли. Я — на танке, стрелок-автоматчик. Вообще я был в первом взводе, первой роты, первого батальона, первой бригады, первого гвардейского Донского танкового корпуса. Все — первое. К потере танков строго было: если сильные огневые точки, или какие другие, или немцы фаустпатронами стреляют, тут уж мы спешиваемся; если, значит, оборону прорывать — мы впереди, а танки нас поддерживают. А когда нет огневых точек или развить наступление надо — тут танки. На маленькой станции один из танкистов сбил паровоз с рельсов — сбоку ударил. Наш батальон захватил станцию, охрану перебили. Вагонов двадцать было, не меньше. Большие такие теплушки, их еще телячьими вагонами называли. Открыли, а там — дети, от восьми до шестнадцати. Одни мальчики, их, видно, в Германию гнали. Ой, что было! Высыпали, крик, на шею к нам кидаются. А нам некогда, приказ — идти, не задерживаться, освобождать населенный пункт. Это все было меньше чем за сутки до моей гибели.
— Это был ваш последний бой — на станции?
— Ну что вы, что вы!
— Да ведь меньше суток, говорите…
— О-о, сколько мы за это время прошли, сколько боев было! Несколько населенных пунктов освободили. Шли болотами, ой, какие болота-то были, делали, правда, переправы из лозы, но, знаете… один танк при мне прямо провалился, совсем исчез, как не было. А для себя мы плели такие, ну лыжи не лыжи: вода-то проходит сквозь ячейки, а трясина держит. Вот так шли. А это случилось в обед — солнце высоко, тепло, жарко даже. Я на танке за башней сидел. Видно, мы налетели на противотанковую мину, вдруг взрыв…
Очнулся — темнота, на мне земля лежит, шевельнулся — песок сыплется, еще шевельнулся — какие-то проблески света появились. Шевелюсь — чувствую, кто-то подо мной лежит. Выполз — шум в голове и в ушах сильный, кровь запеклась на лбу, на голове. Что это — завал? Окоп? Не похоже. Увидел рядом — холмики, много холмиков… Вспомнил человека подо мной и вдруг понял — могила, это могила. И я пополз к дороге, к шоссе, шум, гул в голове — ползу. А по шоссе как раз шли самоходки нашего танкового корпуса. Они остановились, кто-то спрашивает меня: «Что?» А я у дороги лежу, говорю: «Не знаю». Потом-то понял: о броню, наверное, головой ударился. Соскочили, подхватили и в кузовок меня, есть такой сзади — сиденье. Привезли в сосновый лес, там — штаб бригады, там — танки, самоходки, зенитки. Сдали в санроту. Привезли уже после ужина — солнце низко было, на закате. Уколы, таблетки, уложили.
А на другое утро в санроту пришел офицер: «Все, кто может держать оружие, все в строй». Ну я встал, пошел в строй.
* * *
В восьмидесятые годы, когда здоровье Сунгатуллы Айткулова стало сдавать, он решил оформлять себе инвалидность. Доказав, что «погибший» Айткулов — это он и есть, солдат затем доказал и то, что контужен был, а затем и ранен — именно на войне. Непросто ему было собирать справки, свидетельства.
Службу в армии подтвердили его однополчане:
«Я, генерал-майор т/войск в запасе, Герой Советского Союза Кобяков Иван Григорьевич, бывший командир первого мотострелкового батальона, первой гвардейской Калинковической мотострелковой бригады, первого гвардейского Донского танкового корпуса, проживаю в городе Казани, работаю помощником генерального директора производственного объединения «Теплоконтроль».
Настоящим подтверждаю, что 27 июня 1944 года ко мне на командный пункт привели солдата Айткулова Сунгатуллу Хамидулловича, который был заживо похоронен 26 июня 1944 года.
Из беседы с тов. Айткуловым мне стало известно, что он в боях 26 июня 1944 года на станции Брожа в Белоруссии был контужен, потерял сознание и был похоронен в братской могиле в деревне Богушевка. Придя в сознание, он выбрался из могилы, с трудом добрался до дороги, где его подобрали самоходчики и привезли в расположение вверенного мне батальона.
Я приказал тов. Айткулова поставить в строй, и он с 27 июня 1944 года продолжал воевать в составе первой роты батальона.
29 июня 1944 года он опять был ранен в ногу и отправлен в полевой госпиталь».
От санроты до госпиталя всего два дня и прошло.
— Поставили меня, значит, в строй, дали автомат и — дальше, на Бобруйск. Вошли в город где-то с юго-запада, пробивались с боями очень тяжелыми, улицы помню, вокзал и надпись «Бобруйск». Мы, наш корпус, немцев замкнули, и они пытались выйти из окружения. Пьяные офицеры шли впереди с криками, и мы их атаки отбивали одну за другой, в рукопашную переходили. Тяжко было, у нас даже раненные в голову не отходили. Атак десять в этот день отбили, не меньше. Это было 28 июня — ужас!
— Двадцать шестого, когда похоронили, было тяжелее или двадцать восьмого?
— Двадцать восьмого, что вы! Ну а потом сели на самоходки и на Минск. В Осиповичах меня и ранило. Я бежал вслед за танком, и что-то по ноге меня стукнуло, захромал, но бегу. Потом из ботинка кровь пошла. Санбат был в Бобруйске в одной из школ. Уже по радио услышал: освободили Минск, и наш танковый корпус — там…
— А когда домой вернулись?
— Не скоро. Уже 1946 год шел, а я еще все в Берлине был, служил. Сообщили, отец умер — а он еще в гражданскую воевал,— и меня на двадцать дней — домой, в кратковременный отпуск. Ребята-шоферы проводили до вокзала, посадили в плацкартный вагон. Еду. Форма цвета хаки. Шерсть — галифе, гимнастерка с карманами, костюм — с иголочки: по заказу шили в Германии немецкие мастера. А на груди у меня две планки — ранение и контузия и одна медаль — «За победу над Германией».
В Москве — пересадка, взял на Казанском вокзале в военном продпункте хлеба, консервов, сахару на три дня по солдатскому аттестату и поехал дальше, на Оренбург. Двое суток, наверное, ехал. Теперь-то около полутора, а тогда — двое. Пошел на автовокзал, узнал расписание на Илек. Был вечер, вернулся на железнодорожный вокзал, переночевал. До Илека сто двадцать километров, часа четыре с половиной, автобус маленький, газик. Последние километры уже пешком. К вечеру, в шестом часу, подхожу к деревне, наш дом восьмой с краю. Иду, чемодан в руке. Калитку открываю… Да, вот еще, патефон же у меня в другой руке, как же я забыл-то! Я его матери в подарок вез и несколько пластинок вез — Утесов, Лемешев и Русланова. Ну я вошел, калитку захлопнул, а мать у печки стоит — я уж в окно вижу,— она на стук обернулась. Как закричала… «Сын!» Шагнула ко мне и тут же на лавку рухнула, за сердце держится. Села и плачет. Я говорю: «Что же ты плачешь…» Потом вся деревня к нам в дом ходила, председатель колхоза пришел.
…Мать Сунгатуллы плакала все первые дни, а сын улыбался:
— Я же говорил тебе — вернусь из Берлина.
1985 г.