Событий в семье было много, Николай Иванович всего уже и не помнит, о большом иногда поминает скороговоркой, а то и вовсе пропускает, а чем-нибудь пустячным по-ребячьи гордится. В первые же минуты знакомства он стал вдруг показывать фокусы, и наивные, и занятные. Спичечная коробка на его ладони сама по себе открывается, встает на попа, появляются в руках и исчезают разные предметы; потом связал туго платки — дал попробовать, крепко ли? — и, чуть прикрыв узел, легко разъединил их. Ловкость рук… и ловкость ума: Чубин гордится тем, что, увидев все это еще в довоенном цирке, сам все понял и разгадал
Прост Чубин, да не прост. Потом, позже, узнав его жизнь, я понял, что ничего в ней не было лишнего или пустячного, ничего даром не пропадало. Под Ленинградом, например, он эти же фокусы показывал в своей теплушке, а потом весь эшелон с хохотом рвал платки. Более высокой трибуны для выступлений у Чубина не было: год шел 1943-й, и эшелон уходил на запад.
Под Пятигорском их понтонный батальон никак не мог одолеть гору. Жара, воды нет, моторы выдыхаются, и на крутом подъеме машины опрокидываются вниз. Николай Иванович вез главное хозяйство — автоэлектростанцию, все в его машине: токарный станок, электросварочный и автогенный аппараты, электромотор. Перед вершиной горы огромная тяжесть легла на задний мост, и, когда передние колеса уже поднимались от земли, он вдруг развернул машину и включил задний ход, мощность стала другой, центр тяжести переместился. Одолел-таки гору, за ним — другие. Глубоко внизу увидели маленький Пятигорск.
А вниз спускаться было совсем сложно и страшно. Тут Чубин придумал спускаться зигзагами…
Вот вам и фокусы.
А еще Николай Иванович играл мне на гитаре, балалайке, мандолине, баяне — все эти инструменты у него дома есть. Железный кругляшок взял, по струнам провел — гавайская гитара. Достал расческу, приложил бумагу и, прижавшись к гитаре щекой, играет и на расческе, и на гитаре вместе (это еще на финском фронте приглядел).
Профессионал, глядя на самодеятельность Чубина, улыбнется снисходительно. Однако:
Солдатам голову кружа, Трехрядка под накатом бревен Была нужней для блиндажа, Чем для Германии Бетховен.
— Ах, если бы слышали вы всех нас, братьев, вместе, — сокрушается Николай Иванович, — вот оркестр!.. И лучше всех — Гриша. На скрипке — ох, здорово играет!
Действительно, хорошо. Вполне возможно, был лучшим скрипачом среди фронтовых шоферов. Или: среди скрипачей — лучшим фронтовым шофером.
Вообще шоферы Чубины — все классные. Семь братьев, из них шестеро — шоферы.
* * *
У Прасковьи Константиновны и Ивана Варфоломеевича было вначале двенадцать детей — пять дочерей и семь сыновей. С сыновьями так: Николай и Филипп — младшие, близнецы, ровесники Октября. Старшему, Евгению, в 1917-м было уже шестнадцать. Ну, и между ними еще Владимир, Григорий, Павел, Леонид.
Было свое хозяйство небольшое, кузница во дворе. Младшие сыновья гоняли в степь чужой скот — хоть и небольшой, но заработок; старшие — с отцом в кузнице, в три молота ковали.
Поставить на ноги двенадцать детей — дело не рядовое и по нынешним дням, а в ту пору, на стыке двух рубежей — и голод, и разруха, и неразбериха — люди и поопытнее, и пограмотнее, чем Чубины, терялись, не могли определить себя в жизни.
Через село их Вершацы шли красные, шли белые, Иван Варфоломеевич ковал лошадей. В 1918 году старший сын Евгений бежал из дому.
Объявился он в 1924-м. За эти шесть, можно сказать, легендарных лет он увидел и понял то, на что другим не хватило жизни. С бойцами 1-го Знаменского красногвардейского отряда пулеметчик Евгений Чубин пробивался на защиту Царицына. С одной стороны их теснили немецкие интервенты, с другой — контрреволюционная донская казачья конница. Под Царицыном тяжело ранило, после госпиталя — снова бои, освобождал Северный Кавказ и Закавказье. Подавлял мятежи дашнаков, потом добровольцем ушел на Туркестанский фронт и под Бухарой бился с басмачами. В 1924 году, в дни Ленинского призыва, вступил в партию.
Иван Варфоломеевич как встретил сына сдержанно, так и рассказы его принимал молча, не очень привыкая к новому, незнакомому сыну. Евгений называл имена Кирова, Ворошилова, Пархоменко, Руднева — людей, с которыми свела его счастливая судьба.
Полсела пришло посмотреть на Евгения. Малыши-близнецы Николай и Филипп примеряли его буденовку с красной звездой и жаловались друг на друга:
— Дядько Евгений, он вашу шапку одив.
Эти шесть лет Евгения определили личную и гражданскую судьбу всех Чубиных.
Велик был авторитет старшего сына. Когда он в тридцатых годах переехал в Херсон и позвал к себе братьев, все шестеро, не задумываясь, приехали. Стал Евгений для них как бы вторым отцом, а жена его Евгения Павловна— второй матерью.
— Братьям, пока они устраивались, мы помогали, некоторые у нас вначале и жили,— вспоминает Евгения Павловна. — В 1941 году я ребеночка ждала. Мы все думали, как назвать. Евгений решил, если девочка, то — Маргарита. Ну вот, и тут — 22 июня.
Очень важно знать: к этому дню у кого из братьев были уже жены, дети. Какие, то есть, были связи с жизнью. Евгения Павловна вспоминает:
— Только Филипп женат не был… И у всех, у всех дети. Ну, я, правда, только ждала еще — Маргариту… 22 июня Евгений говорит: «Шей мешок». — «Какой, зачем?» — «Чтоб за плечи повесить можно». Так как-то сразу и очень просто.
Евгений собрал всех братьев, они написали коллективное заявление в военкомат: просим… добровольцами… хорошо водим машины, будем водить танки. Просим всех семерых — в одну танковую часть.
Заявление и клятву семи братьев «биться до последней капли крови» напечатали тогда в «Надднипрянской правде». Эту газету Николай, младший, хранил при себе всю войну.
Ушли воевать, даже с матерью и отцом не успели повидаться, написали им письмо. Для Прасковьи Константиновны даже лучше, что сыновья решили идти на фронт вместе. Один раз выплакаться — не семь.
* * *
Надо сказать, что к 1941 году не только старший брат, но и младший, и другие братья много повидали. Павел, Леонид и Николай участвовали в освободительном походе в Западную Украину, все трое воевали и с белофиннами. В общем, ни одна беда, грозившая Родине, мимо Чубиных не прошла.
Не повезло братьям в том смысле, что не удалось им воевать вместе. Евгений стал политруком стрелковой роты, в этом же полку оказались и Григорий с Павлом — оба были шоферами, возили боеприпасы, горючее, Филиппа определили оружейным мастером на аэродром, в авиачасть попал и Леонид. Николай, как мы уже знаем, был шофером в понтонном батальоне. Лишь Владимиру пришлось заниматься демонтажем и эвакуацией фабрики. Он обивал пороги, просил, требовал («Шесть братьев воюют, а я?»), в конце концов отправили на фронт и его.
Было бы заманчиво описать героизм или подвиги братьев, рассказать о многих роковых случайностях, которые сопровождали всякого, кто воевал.
— Было такое? — спросил я Николая Ивановича.
— Да нет, — улыбается. — Переправы наводили под бомбами, и днем, и ночью. Макеты ставили: ложные сооружения для немецких летчиков. И горючее под бомбами возили, да не в цистернах, а в бочках. Я упросил все таки, меня на танк перевели. Танк-амфибию дали, в разведку ходил на нем, под Белой Калитвой снаряд в гусеницу угодил. И я обратно — на машину.
А у Леонида и вовсе прозаично получилось: он обслуживал аэродромы.
Как видим, все было проще, будничнее, что ли. Чубины в большинстве были на фронте работяги. Честные, сильные, смекалистые, смелые, когда надо, отчаянные — работяги.
Но проще — это еще не легче. Рисковали Чубины, как все, а часто и больше других: что такое, например, беззащитная полуторка с боеприпасами или горючим под немецкими истребителями?
Конечно, можно отыскать лихие случаи и факты и у Чубиных. «Как Павел выжил? Никто из нас не знает. Ну силен был, ну ухарь! Из разведки идет, еще и языка ведет, а тот еще и бочонок вина перед собой катит…».
И все-таки главное на фронте, чтобы каждый знал и делал свое дело — прочно и надежно. Надежность — вот, пожалуй, главное понятие. Без надежности нет подвига. Первый идет вперед, когда знает, что за ним поднимется второй. И они оба, и другие будут драться и побеждать, если будут знать: за ними — все спокойно, все в порядке.
А надежность эта в том, например, что у Николая Ивановича не было за войну случая, чтобы он растерялся, машина его была исправна всегда, сам варил, клепал, стыковал и даже, когда полетел однажды задний мост, он на ходу, в перерыве между тяжелыми боями, приспособил вместо него другой — то ли из «форда», то ли из «виллиса», уже и не помнит, из какой-то брошенной иностранной машины. В том, например, надежность, что он показал всем, как штурмовать горы под Пятигорском.
И в том надежность Чубиных, что Григорий даже в санчасть не пошел, когда его ранило при бомбежке: боялся оказаться в госпитале и потерять свою машину. Больше недели ходил в прилипшей к спине гимнастерке.
Ранило, между прочим, и Леонида — в ногу под Выборгом. Контузило Николая. Тяжело ранило, а потом еще и контузило Евгения. У него еще и старая рана, под Царицыном, давала себя знать. К тому же после перехода через Сиваш заболел он туберкулезом… И все-таки до последних дней войны воевал.
Надежность человеческая в ту пору стояла рядом с подвигом, была сродни подвигу. Само понятие это — надежность — уже включало в себя готовность к подвигу, постоянную, в любой момент, готовность отдать за Родину жизнь.
Николай Иванович, можно сказать, в рубашке родился. Не потому только, что, пройдя Сталинград, Ленинград, всю Прибалтику, остался жив. А и потому еще, что где-то под Грозным, в мае, когда было кругом зелено и тепло, он ехал на бензовозе за горючим и в огромной колонне застрявших машин увидел вдруг за рулем «эмки»… Григория. Фантастическая встреча, к тому же Григорий уже через несколько часов свел его и с Евгением. А еще через несколько дней у станицы Варениковской Николай Иванович встретил и Леонида.
Уже под Ленинградом он, сам того не ведая, сражался рядом с Владимиром. Рок снова поманил было Чубина-младшего и тут же и отвернулся. Братья не встретились, хотя эта именно встреча была важнее тех трех. Здесь же, под Ленинградом, Владимир и погиб.
* * *
И сейчас еще ведется много разговоров на Западе об источниках нашей победы, о тех или иных просчетах фашистов. И при всем этом далеко не всегда добираются до главного просчета фашистов: недоучли они, что семеро братьев Чубиных пойдут защищать Родину в первые же часы войны, не ожидая призыва. Что в тылу жена старшего Чубина, Евгения Павловна, украинка, будет спасать из-под расстрела еврейского мальчика.
Впрочем, я забежал вперед.
О Чубиных в тылу тоже сказать нужно. В Вершацы пришли немцы. Они заявились в кузницу к Ивану Варфоломеевичу, привели лошадей, велели подковать. Угрюмый старик сослался на возраст и нездоровье и добавил вдруг — зло и коротко: «У меня семь сыновей воюют». Ивана Варфоломеевича и пороли, и в чулан темный запирали.
О том, что происходило меж тем в Херсоне, рассказывает Евгения Павловна:
— Сшила мешок Евгению, проводила — не то слово: бежала за ним. Через несколько дней фашисты вели по городу пленных моряков. Чуть живые идут. И я все бегу рядом, кричу: «Чубиных нет? Чубиных нет?» Знаю, что не может их здесь быть, а все кричу. К осени родила. «Маргарита» наша мальчиком оказалась. А родила — в яме… вроде бомбоубежища такого. Родила — не знала, живой ли. Николаем назвала.
А как жили? Элеватор выпустил всю пшеницу в Днепр, а часть пшеницы в амбарах сгорела. Мы ее, пшеницу-то, черпали сачками из воды. И горелую тоже брали. Еще рыбу ловили на реке. Потом я отрез бостона продала, патефон продала, да, в общем, все, что было, продала. Крупы купила, хлебушек. Кормились. У нас же еще один мальчик был…
Я жила у тети Груни, не у себя. Ну вот, она как-то идет с вязанкой дров мимо тюрьмы. Знаете, видели тюрьму, это здесь, рядом, по Перекопской улице? Смотрит, у ворот — толпа. Оказывается, детей из тюрьмы разрешили взять. Тех, у кого родители — не евреи.
Груня подошла, полицай ей: «Вам кого?» А у тети Груни два сына до войны еще умерли. Она и говорит: «Мальчика бы». Женщина какая-го вышла, плачет и за руку держит мальчика лет шести, в другой руке чемоданчик. Его вещи. Мать. Отдала она тете Груне этот чемоданчик, адрес оставила… Ну вот, Алик, мальчик-то, как из ворот с тетей Груней вышел на свободу и вдруг как кинется бежать, испугался: мама в тюрьме осталась, бабушка в тюрьме, он один… И побежал по Перекопской и не к городу, а в обратную сторону. Остановился уже… знаете, где конфетная фабрика? Остановился и за столб спрятался. Выглядывает из-за столба: не догоняют ли немцы. Тетя Груня осторожно подходит и тихо так зовет: «Алик… Алик…» Так у нас двое стало. Коля и Алик. А в тюрьму похлебку носили. Раз принесли, два, а на третий не взяли: «Не надо», — говорят. Мы от Алика все скрывали, как и что, но кто-то, видно, из мальчишек рассказал. Он домой приходит и говорит мне: «Мама…», он уже привык к нам-то… «Мама — говорит, — мою маму расстреляли…»
После этого сразу слух пошел: из тюрьмы в общей суматохе удалось вызволить нескольких еврейских детей, тому, кто взял их, — расстрел. Мы Алика прятали.
Еще война не кончилась, зашел в дом какой-то мужчина. «Я, — говорит, — дядя Алика». И просит его у меня. Ну, я сказала: «Жизнь я ему сохранила, а образование дать — условий пока нет. Если вы сможете…».
Вот так вот. Время, время… Коля мой сейчас в Одессе — инженер радиоэлектроники. С Аликом они и сейчас как два брата. Дружат. Алик в Москве живет и работает. В гости друг к другу каждый год ездят. Дети уже у обоих. У Коли — два мальчика, у Алика — две девочки.
А сюда, в Херсон, Алик приехал не сразу, только в шестидесятых годах где-то, уж двадцать лет, как война кончилась. Тетя Груня пироги дома пекла, а я встречать его поехала. Стою в аэропорту, волнуюсь — не могу, вдруг не узнаю, двадцать лет все-таки… Смотрю — идет… С женой вместе…
Подошла к нему:
— Алик!
— Ой, тетя Женя!..
На автобусе домой едем. Они с женой сидят, разговаривают. По Перекопской улице едем, и… тюрьма эта, представляете, по дороге. Я смотрю, Алик вдруг голову вот так вот руками закрыл… и от окна отвернулся.
* * *
Прочитав как то в телевизионной программе — «Наша биография. Год 1941-й», я решил собрать братьев и с ними вместе посмотреть кинодокументы тех лет.
Собрать их сейчас дело немудреное: зашли с Николаем Ивановичем в две избы, и все дела: сначала к Григорию, потом к Леониду. Трое их и осталось.
Николай Иванович — самый младший, работает сейчас в областном управлении внутренних дел. А шофером был 38 лет.
Григорию Ивановичу сейчас семьдесят. По-прежнему водит машину. Его стаж — 46 лет.
Леониду Ивановичу — 67, тоже 46 лет за рулем. Сейчас работает шофером в плодоовощном совхозе.
Сидим мы вечером с двумя Чубиными, ждем третьего, Леонида Ивановича. Вошел, я его впервые увидел, здоровущий, румяный — «добрый молодец». Спокойный, улыбается, рука моя в его ладони утонула, и пальцы хрустнули, когда руку пожал. Какие там шестьдесят семь? Пятьдесят лет от силы.
— Никто и не верит, — смеется он.
Сидят. Огромные руки у всех на коленях. Не мигая смотрят на экран. Фашистские полчиша все идут, идут — несметно. Пехота, самолеты, танки. И как-то спокойно-устало удивляются Чубины: «От шли! От шли!» — «Это ж надо, гады! Такую войну придумать!» — «Звери, звери». — «Чего, там тоже люди были». — «Были. Не хотели воевать». — «А вон наши полуторки, полуторки. Вот на таких мы всю войну и прошли».
Показали Виктора Талалихина, его встречу с матерью после первого воздушного тарана. Это была их последняя встреча. Удивительное лицо — и озорство мальчишеское, и вдохновение, и красота.
Я сказал об этом — о красоте — немного позже Евгении Павловне, она фильм тоже видела.
— Тогда все красивые были, — сказала она.
Она имела в виду всех, кто защищал Родину.
— Чубины, знаете, какие в молодости были! — И, помолчав, задумавшись, вернула слову первоначальный смысл. — А все-таки самый красивый из них был Евгений!.. Что вы улыбаетесь, это правда.
Прекрасный был вечер у Николая Ивановича. Братья вспоминали детство. Как катались на самодельных коньках — каждый сам себе в кузнице коньки делал, веревками прикручивали, полы фуфаек расставят и — по ветру, вниз по реке. Вспоминали молодость. Пели, Николай Иванович достал баян свой, мандолину, балалайку, гитары… Жена его Надежда Иосифовна играла, Толя, сын, играл. И два брата — последние. Играли «Коробейники», «Огонек», «Синенький скромный платочек». Надежда Иосифовна всплакнула.
— Ах, какой у нас до войны струнный оркестр был! Все семеро братьев играли…
Время — не снаряд и не пуля, его не обмануть. Однако если бы не война, то и время было бы снисходительнее к братьям. Того же Евгения взять, старшего, — два тяжелых ранения в двух тяжелых войнах, туберкулез после Сиваша, инфаркт…
— А вообще род наш крепкий, — говорит Николай Иванович, — мать наша ни одного лекарства в жизни не пробовала, болела за все время только пять дней, и то — перед самой смертью. Было ей тогда уже 102 года!..
Братья объяснили долгожительство матери и свою собственную крепость: «У нас в селе сады — как лес. Воздух! Орехи, вишня, черешня. Молоко парное, мать корову подоит — мы сразу пьем».
В этом есть правда. Но есть и еще, я так думаю, объяснение долгожительства матери: ни один из семерых никогда ничем не огорчил ее — даже в самые трудные минуты.
Херсон
1979 г.