«Все равно — Архангельском иль Умбою
Проплывать тебе на Соловки».
Сергей Есенин.
Залив Белого моря, южная кайма Кольского полуострова. Маленький надел северной полуостровной земли. Здесь, за Полярным кругом, и живет помаленьку Умба — деревянный райцентр. И дома, и тротуары — из дерева, и центральная широкая улица, куда транспорт не пускают, — тоже деревянная. Домашний городок — и сараи наружу, и дровяные поленницы; на любое крыльцо присядь — дома. В былые времена поморы, уходя на промысел — на месяцы, замок не вешали, палку поперек открытой двери поставят, и все. Это не означало, что входить нельзя, просто знак, что хозяина нет.
Прежде райцентр именовался «поселок Лесной», а Умбой была только деревушка под боком, а теперь все вместе — Умба.
Каждый край гордится своими знаменитостями. Всюду кто-нибудь да родился. Если нет, вспоминают, кто бывал проездом, и записывают в свояки. Терский берег одинок, из местных никому, кажется, памятников не воздвигали.
Знаменитых нет, а талантливые — пожалуйста. Вот хоть Апполинария Лахти. Она сочиняет частушки. В этом году на проводах русской зимы хотела было спеть, но ей не разрешили, потому как не ознакомила с содержанием комиссию. «Из публики», «из народа» на народном празднике петь частушки без резолюции нельзя, так ей объяснили.
Спасибо районным журналистам, они Апполинарию Павловну послушали, расставили знаки препинания (у нее четыре класса образования, потом — багор в руки и на лесосплав); и вот недавно она, теперь уже пенсионерка, впервые увидела свои частушки опубликованными.
У Лахти грустный талант. Послушайте томление слов:
Сиротею, сиротею,
Сиротее меня нет.
Какое платье ни надену —
Выгорает каждый цвет.
Грустные частушки — такая же странность, как веселые поминки. Хотя характер славянский в них — словно в родниковой воде: на душе муторно — а пляшем, веселиться надо — грустим.
Талантливые в отличие от знаменитых — всюду есть.
Жителей в Умбе чуть более семи тысяч, а на всем побережье — 9.400.
…Это все земляки мои, земляки.
* * *
Поезд идет на север, где-то после Волховстроя появляются первые приметы родины — фиолетовый иван-чай. Поросшие лишайником валуны, холодные озера, тундровые ели. Неяркая, застенчивая красота. Богатую да броскую полюбить не мудрено — золушку полюбите. Я с благодарностью смотрю на двух немолодых людей в купе, они едут путешествовать на байдарках по северным рекам и озерам.
Конечно, Родину не за красоту любят и не за могущество. Согласились бы вы поменять мать потому, что ваша беднее и здоровьем слабее?
…Озера, скалы, мох. Бывали и здесь знаменитости. Для хрестоматийной славы родных мест можно бы подробно вспомнить, как жил здесь, на Терском берегу, в ссылке революционер Виктор Ногин, самодержавие определило ему срок 6 лет.
Однако, что за гордость, скажите, быть местом ссылки.
О Терском береге упоминаний мало, лишь в связи со старыми поморами — архангельскими и новгородскими переселенцами, словно время остановилось. А ведь уже и по советскому календарю семьдесят лет минуло — срок.
За эти семьдесят побережье заселяли люди разные. Шли сюда, спасаясь от раскулачивания, селились репатрианты, прибывали и по оргнабору, и самостийно — в поисках работы и хлеба. И старые пришлые, и новые, такие пестрые — все стали местными.
И Апполинария Лахти не коренная, хотя по всем северным меркам теперь уже давно здешняя: приехала валить лес по оргнабору из Вологодской области в 1947 году.
Вот о ком вспомнить надо, об учителях — первая советская интеллигенция на Терском берегу. Об учениках их, воспитанниках их, оказавшихся здесь по родительской воле и неволе.
* * *
Юлия Сергеевна Попихина ведет историю, вместе с учениками несколько лет создавала музей.
— Почему Терский берег? Терь по-саамски — лес. Саамы, смотрите по карте, шли следом за таянием ледника — вниз, к побережью. Орудия труда, видите, примитивные, но мудрые.
Фотография Кузомени, одного из самых крепких сел в начале века. Именно сюда сослан был Ногин, здесь весной 1905 года была создана первая на побережье подпольная социал-демократическая организация, здесь же 1 мая 1907 года жители села первыми прошли открыто по улицам с революционными песнями. И, наконец, весной 1917 года — тоже первая на Терском берегу — народная власть: волостной народный комитет. Завидная биография села.
Но главная экспозиция — в отдельной комнате, посвящена четырем годам, тем самым, которые могли стать роковыми для всего человечества. С этого, собственно, все началось.
— Дети перестали понимать простые вещи. Смотрят военный фильм, герой гибнет, а они спорят, кто делал трюк — артист или каскадер. Пустота какая-то. Я решила приблизить нашу историю. Одно дело — кино, другое — своя школа, приходят и видят: из одного только села Тетрино только Елисеевых погибло восемнадцать человек, из Оленицы — тринадцать Кожиных, из Кашкаранцев — шестнадцать Дворниковых. Это вековые поморские фамилии. Дворниковы, например, с пятнадцатого века, чиновник там управлял от царского двора. Главное — школьники сами же ищут, ходим вместе по деревням. Там, где нет сельских Советов, там ветераны от руки заверяют: погибли…
Кузомень — не вернулось с войны 58 человек, Умба — 276…
— Это Сергей Колыбин, летчик. Жил в Умбе. Единственный, кто повторил подвиг Гастелло и остался жив. Самолет загорелся, он открыл кабину и приготовился прыгать с парашютом, но увидел внизу скопление вражеской техники. После взрыва летчика отбросило в поле. Там его, беспамятного, подобрали наши военнопленные. Золотую Звезду вручили только в 1965 году, видимо, из-за плена. А это Панкратьев Николай Родионович — терчанин, из Кашкаранцев, прошел путь от солдата до генерала. А это…
Не в отдельных героях и генералах дело, исход войны решали массы, народ, всеобщая верность.
Главная гордость, конечно, школа. Единственная до войны — 1-я средняя.
— Мы собираем письма школьников с фронта. Будем читать их вслух под «Реквием».
Юлия Сергеевна достает драгоценную папку. Вот, например, от Алексея Лодкина. Закончил школу в 1941 году, выпускной вечер был как раз 22 июня. А через два дня Алексей переступил порог Ленинградского военно-инженерного училища.
«Здравствуйте, дорогие родители! Живу хорошо. Нахожусь жив, здоров, чего и Вам желаю. Еще сообщаю, что со мной вместе находится Симка Мокеев, который в Умбе работал на лесокатке. Встретил я его совершенно неожиданно. Пришел в расположение их, смотрю и думаю, где же я его видал…» Число не поставлено.
«Здравствуйте, дорогие родители, отец Иван Алексеевич и мать Елизавета Егоровна, шлю я Вам свой горячий фронтовой привет. Вы знаете Мокеева Симку, он был вместе со мной, его вчера ранило. В предыдущем письме я Вам писал, что я Вам послал денег 750 р. и буду высылать ежемесячно. Обо мне прошу не беспокоиться. Все будет в порядке… 5.08.43 г.»
«…Не беспокойтесь и ждите — скоро приеду к Вам. Ищите только невесту. 23.01.44».
«Получил сегодня письмо, писанное мамашей, в котором она так сильно беспокоится о нас. Напрасно она так беспокоится, если что-нибудь случится, то сообщат. Сообщаю о себе. Что 22 сентября 43 г. меня ранило в правую ногу, в самой верхней ее части. Из-за этого я Вам долго и не писал… Пока снова нахожусь жив и здоров». Даты нет.
«Нахожусь жив, здоров, снова начинаем бить Ганса. 8.3.44».
…Реквием — колыбельная для мертвых. Может быть, на этом письме и отзвучит последний аккорд, а дальше будет тишина.
«Лодкиным. 20 июня 1944 г.
Здравствуйте, родители бывшего офицера нашей части Лодкина Алексея Ивановича. Письмо ваше получили, на которое даем ответ. Ваш сын Лодкин Алексей Иванович погиб при выполнении боевого задания. Ваш сын был тяжело ранен и в трудных боевых условиях его вынесли с поля боя, и врачи-фронтовики прилагали все усилия для спасения его, но раны были тяжелые, и он не выдержал и умер в беспамятном состоянии, так что нельзя было от него услышать ни одного слова. Его похоронили с почестями, как положено!
Мы, красноармейцы, сержанты и офицеры воинской части 51980 крепко мстим немецко-фашистским захватчикам за вашего любимого сына Алексея Ивановича. Парторг в/ч 51980 И. Евдокимов».
Официальное извещение. Лодкину Ивану Алексеевичу. Из 183 отдельного медико-санитарного батальона. «Ваш сын… в бою за Советскую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был тяжело ранен и умер от ран 14.05 1944 г. Похоронен Витебская обл. Сиротинский р-н на высоте Доможиловка-Шинулино. У отдельно стоящего дома».
И название-то у района… «сиротею, сиротею, сиротее меня нет».
Уходили не только мальчики. Представьте картину. Лето. Умба. От деревянной пристани отчаливают два переполненных бота, в каждом человек по сорок. Все — девочки, все — выпускницы одной школы, 1-й средней. На берегу, удаляясь, уменьшаясь, остаются родители. Вдоль берега, безнадежно отставая, бежит по осыпающимся камням мужчина, плачет, кричит:
— Лучше я, я вместо тебя!..
Это отец Лены Пузыревой. Его не брали на фронт по возрасту.
Но потом и он ушел. Добровольцем.
* * *
Лучшим считался предвоенный выпуск. Еще в начале 1939 года девятиклассники написали письмо Наркому иностранных дел СССР Литвинову с просьбой отправить их, весь класс, в Испанию. В далекую Умбу пришел ответ, нарком благодарил детей за готовность помочь республиканской Испании, но просил пока хорошенько учиться, закалить себя в труде и спорте, чтобы быть готовым защищать Родину.
Все в классе — вступили в комсомол, учились без двоек, все стали лыжниками, научились стрелять. Ребята сами смонтировали школьный радиоузел, организовали фотокружок, создали агитбригаду, ездили с концертами по Терскому берегу. Класс, как лучший в области, был награжден переходящим Красным знаменем облоно. Несколько учеников были занесены в областную Книгу почета.
— У нас не было сомнений, куда поступать учиться,— вспоминает Анна Георгиевна Федулова, бывшая медсестра эвакогоспиталя 1020.— Федя Слободской, Виталий Шкрябин и Вася Семенов пошли в Ленинградское военно-политическое училище, Ваня Попов и Костя Колесов — в Военно-морское училище, часть ребят ушла в армию. Мы с Настей Конечной поступили в Смоленский мединститут, Маша Забалуева — тоже стала медиком, в общем девочки — для госпиталей готовились… Мы, наверное, по нынешнему времени наивными выглядели. Все в беретиках, ситцевых платьицах, и у каждой — значок Ворошиловского стрелка.
Из двадцати выпускников класса восемнадцать ушли на фронт. Погибло больше половины класса.
— Вот, вот наш выпуск,— Анна Георгиевна показывает фотографию. — Простенько одеты, простенькие одинаковые прически. Можно считать, что наивные, если не знать, что погибли. И учителя — юноши, ненамного старше, кроме Когана в первом ряду, он — директор школы и классный руководитель их. Тоже ушел на фронт, добровольцем.
У меня есть этот снимок в семейном альбоме. В учительском ряду — отец, среди учеников — Фаля, тетя. Юная, почти ребенок.
Федулова вспоминает:
— Мы с вашей Фалей Богомоловой очень дружили. А как погибла — не знаю.
— Она закончила курсы медсестер, потом радисток. Под Моздоком тяжело ранило. Там бои сильные были. Видимо, госпиталь разбомбили. На все запросы после войны отвечали: в списках раненых, убитых, пропавших без вести не значится.
…Смотрю на фотографию и знаю, что с ними будет. Они еще не знают, а я знаю.
Я так хотел вернуться в до-войны
Предупредить, кого убить должны…
К ним надо добавить еще четверых. Василий Чемухин был постарше, в начале десятого класса он ушел в армию. Погиб под Сталинградом. С ним вместе отправился служить Михаил Клементьев. Погиб под Ленинградом. Лида Худякова после восьмого поступила в техникум. Погибла под Ленинградом. Ушел после девятого класса в армию, в танковые части Анатолий Паразихин, погиб…
«Здравствуй, дорогая мама. Бесценная моя старушка, ты не обижайся на меня, ведь на войне не всегда есть время написать письмо. Ну, мама, ты уже чувствуешь, что я жив, раз пишу…
Анатолий».
Итог: из двадцати четырех учащихся двадцать два ушли на фронт. Пятнадцать не вернулись.
А всего погибло воспитанников школы — семьдесят один.
* * *
Как рождалось могучее школьное товарищество? Одним из первых советских интеллигентов на Терском берегу, а может быть, и первым, был Николай Михайлович Пидемский, зав. районным отделом народного образования. Дед его был одним из крупных вологодских судовладельцев. Николай Михайлович живет и здравствует поныне, по-прежнему в Умбе. Дверь мне открыл красивый мужчина — густые седые волосы, прямая фигура — в старинном роскошном халате. Аристократ старого, пожалуй, петербургского уклада, на девятом десятке лет сохранил осанку, величие. Вовремя ли, не побеспокоил ли?
— Милости прошу. Беседа для меня — роскошь. Если, конечно, не с врачами. Как имя-то ваше? Это какой же церкви, протестантской? Баловались в ту пору, баловались. Как будто русских имен хороших нет. Ну, Николай, например, чем плохо.
Николай Михайлович помнит себя, пятилетнего, в гостях в доме деда: пятнадцать больших полупустых комнат, в которых доживали две старушки. Мать и отец стали медиками, а сам он поехал в Симбирск, на Волгу, строил мосты. Тяжело заболел малярией, и ему кто-то рассказал о целебном климате Терского берега. Приехал, и, правда, выздоровел, окреп.
— Я приехал в двадцать четвертом, Коган, будущий директор школы,— через пять лет. А еще через пять — первые учителя Шумилов, Рюнгинен, Шмик… Школа помещалась в одноэтажном домике, где сейчас библиотека. А мы, учителя, жили на чердаке этого дома.
Жили впятером — эстонец, украинец, еврей, немец и русский. Это я вычислил невольно для себя. А Николай Михайлович — и сейчас внимания на это не обратил, потому что никогда с подобной стороны на учителей не смотрел. Потом, позже, когда воспитывались уже следующие поколения, простые, естественные вещи стали называть завоеванием и гордостью: «братство», «национальное равноправие» или «живут просто, как все». Люди жили как люди — чем гордиться? Работали, делили стол, ютились вместе — зав. роно, директор школы, учителя. Вместе своими руками строили новую школу. Торжественно открыли в 1935 году. Потом вместе с учениками стали строить спортивный зал.
Конечно, знаменитый предвоенный выпуск вырос не на пустом месте. И школа, и весь район были лучшими в области по успеваемости.
Главным действующим лицом был Пидемский.
— Однажды утром заходит ко мне Коган. Год был самый печальный в нашей стране. Я, говорит, только что от председателя райисполкома, он предложил мне твое место. А я, спрашиваю: куда? Он руками развел, сам, мол, понимаешь. А к этому времени уже многих взяли — начальника ГМС, ветеринарного врача, главного агронома. Уже и из учителей Смирнову взяли — географа, я временно ее уроки вел. Каждую ночь за кем-нибудь приходили. Брали по одному, но каждую ночь. «Ну что ж,— говорю Когану, — желаю успеха». — «Да нет, я отказался». Поднимаюсь к Степанову, председателю райисполкома, он на втором этаже, я — на первом. Увидел меня, улыбается: «Что, Коган уже доложил». — «А вы думали промолчит? Он на мое место не пойдет, я его знаю».— «Что собираешься делать?» — «Куда-нибудь в глухомань уеду, сегодня же».— «Ищи замену и давай».
Никто из учителей не соглашался занять место зав. роно. Лишь одного Пидемский уговорил, намекнув, что решается его судьба… Заскочил в тот же день к Архипову, первому секретарю райкома партии. «Давай в Пялицу, это далеко, триста километров морем,— сказал секретарь.— Школа там есть. Пароход уходит вечером».— «Вечером меня могут арестовать прямо на пристани».
Дальше происходит немыслимое. Первый секретарь созванивается с председателем райисполкома. Пароход Кандалакша — Архангельск задерживают на пристани в Умбе до рассвета, председатель выделяет лошадь и учитель с женой ночью переезжают на пароход.
— Через неделю я позвонил из Пялицы Степанову… Нет, арестован. Позвонил Архипову — нет, арестован. Больше их никто не видел.
О местопребывании Пидемского узнали, да он и не скрывал. Его не трогали, рассчитал правильно: когда действует механизм, для отчета — кому нужен человек за триста километров, если столько вокруг под руками, заходи в любой дом.
…Неисповедимы военные судьбы. Директор школы Коган, имея бронь, ушел на фронт рядовым. Попал в минометный взвод, которым командовал его недавний ученик Вадим Закандин. Оба при встрече растерялись. «Ты командуй, командуй, не обращай внимания»,— говорил директор.
Вадим погиб.
Пидемский, тоже с бронью и тоже рядовой, пришел в военкомат.
— Километров около трехсот до военкомата, добрался с трудом. Военком говорит: «Рядового с бронью на фронт брать не имеем права». — «А я, — говорю, — от вас не уйду». Он помощника вызвал, стали думать, как бы мне младший чин офицерский оформить. Я говорю: «Нет, я рядовым пойду». Упросил. В Беломорске иду в форме рядового. В пилотке. Смотрю — учитель наш из школы, из Умбы. Офицер политсостава. Я свернул в сторону, не хотел к бывшим своим подчиненным подходить. Одолжений не хотел. Если б я знал, что он погибнет… Знаете, кто это был? Ваш отец.
Всего ушло из школы на фронт 20 учителей.
* * *
Нигилисты были всегда, во все времена. Но нынче их больше, чем когда-либо. Не это худо, а то, что многие из них не шевельнулись, чтобы убрать дурное, отодвинуть зло, чтобы самому, лично попытаться… Не вздрогнули, не встрепенулись, не рискнули серьезно ни на какое дело. Обеспеченные маловеры, бодрые пессимисты, говоруны.
Нигилисты с младых ногтей.
И веру, и неверие надо выстрадать, чтобы чувство было истинным.
Сколько осталось их, довоенных школьных учителей — Пидемский, Сергеева, Касьянова. Трое? Наверное.
Какой верой они платили за неверие в них, незаметные люди маленькой полуостровной земли. Их именами не назовут ни самый мелкий хутор, ни тупичковую улочку, ни какой-нибудь пусть маломощный катер. Это — «народ».
Ни один день их жизни нельзя вычеркнуть из истории, потому что в самое трудное время их достоинство, совесть, долг были самой реальной силой; Отечеству служили горячо и бескорыстно, и на алтарь его отдали все до конца.
…Валуны, скалы, мох — все удаляется, остается позади. Уменьшается до точки пристань на том берегу. В рыбачьем карбасе ночью уплывает Виктор Ногин. Терские мужики, рискуя собой, тайно увозят его. Вместо шести лет он пробыл на Терском берегу восемь дней и теперь возвращается в Петербург, в Москву, на баррикады.
По-прежнему дважды в день я слышу это имя: «Следующая остановка — площадь Ногина».
И думаю о том, кто был с ним в ту ночь на веслах.
1987 г.
Последушки
- Пристань на том берегу (1987)
- Все та же пристань (1987)