«Холостым выстрелом из орудия «Аврора» дала сигнал к штурму Зимнего дворца». Советский энциклопедический словарь
«На каждый звук есть эхо на земле». Арсений ТАРКОВСКИЙ
Феодосия по-гречески — «Богом данная».
За долгую историю здесь хозяйничали скифы, гунны, хазары, половцы, печенеги, византийцы, монголы, турки, татары. Пережив все варварства, Феодосия к XX веку превратилась в тихий, уютный городок. Чистые, опрятные улицы и бульвары с душистыми олеандрами в кадушках у фасадов гостиниц и ресторанов. Русские, украинцы, армяне, греки, турки, молдаване, итальянцы, цыгане… Никто никому не мешал жить по-своему.
Полтора года назад в Петербурге скончался самый старый Феодосиец Анатолий Викторович Ермолинский. Мы беседовали с ним в 1995-м, ему было под девяносто.
— Мой отец был средним акцизным чиновником, на его жалованье мы очень прилично жили. Шесть комнат, прислуга. Каждую субботу принимали гостей, устраивали домашние концерты: мама, выпускница института благородных девиц, играла на рояле, отец — на виолончели, я, подросток, — на скрипке. К нам приходил знаменитый композитор Спендиаров с девятнадцатилетней дочерью Мариной, у которой было прекрасное меццо-сопрано.
Мы тогда дышали.
Мама дружила с вдовой Айвазовского. Сам художник давно умер, в 1900-м, а Анна Никитична была моложе его на 40 лет. И вот они с мамой в длинных платьях со шлейфом, в модных шляпках выходили гулять на мол, к морю.
Первая мировая прошла мимо нас. Зато гражданская… Попеременно входили белые и красные. Потом оккупация — немцы, англичане, при них благосостояние стало хуже, но благодать осталась, они никого не тревожили. Потом опять — белые, красные… Красных ждали со страхом — митинги, обыски, мародерство. Люди боялись выходить на улицу. При белых была власть, при красных — безвластие: жители закрывали окна ставнями, просыпаешься утром и не знаешь, кто сегодня в городе.
Белые офицеры держали себя с достоинством, но они очень рано поверили в окончательную победу и были наказаны за беспечность.
Воспоминания ностальгические, наверное, субъективные, но личные воспоминания и должны быть субъективны.
Суд
В 1920 году Белая армия появилась в последний раз. Красные лавиной накатывались на Крым. Многие белые офицеры понимали бесполезность дальнейшего сопротивления. Как вспоминает Иона Каменский, среди белых начались призывы «эвакуироваться на Принцевы острова… запись на эвакуацию приняла широкие размеры».
Каменский, опытный большевик, был направлен в Феодосию для подпольной работы. Он вербовал белых офицеров и готовил в Феодосии восстание.
Каменский вошел в подпольный военно-революционный комитет, который возглавил Иван Назукин, бывший кузнец, матрос, а в предшествующий период советской власти — народный комиссар просвещения в Крыму.
В 1935 году Каменский напишет воспоминания, тоже субъективные. Над белыми он издевается — «последыши российской контрреволюции и белогвардейщины», «золотопогонные «герои» тыла» и т.д. Но сквозь это неосмотрительно допускает правду.
«Ставилась задача овладеть городом и занять станции Владиславовка и Джанкой и открыть Красной армии путь для продвижения в Крым в обход перекопских укреплений.
К выступлению были подготовлены некоторые воинские части и подразделения во главе с их командирами (штабс-капитан Толмачев, корнет Шрайберг и др.), в частности, караульный батальон.
Обстановка складывалась весьма благоприятно. Некоторые офицеры и солдаты, уставшие и потерявшие веру в белое движение, легко и охотно шли навстречу всякой агитации против белого командования и продолжения гражданской войны, многие стремились открыть себе путь для возвращения домой, к мирному труду.
Возникло движение молодого офицерства против командования Белой армии. Во главе движения стоял капитан Орлов. В Крыму образовался внутренний фронт, потребовавший отвлечения значительных сил с перекопских позиций».
Все шло по плану. Но… Назукина погубила неосторожность. Он отправился по каким-то делам на свою старую квартиру и был схвачен.
К Каменскому на работу, в типографию газеты, пришел лично начальник контрразведки поручик Балабанов.
«Он подсел к моему столу, вежливо поздоровался и завел разговор на всякие безобидные темы. …Странное колеблющееся поведение. Он присматривался ко мне, не будучи уверенным и не решаясь сразу арестовать меня из боязни совершить ошибку».
Удивительная, неправдоподобная щепетильность. За 17 дней допросов Каменского «в работу» не брали. Единственная пытка — «страхом и ожиданием».
Предал всех некий Петр Горбань, «бывший ответственный работник милиции» в большевистский период.
Девять человек обвинялись в принадлежности к большевистской партии, «поставившей себе целью ниспровержение существующего строя». Каменский был убежден, что как единственный среди всех еврей, а значит «заправила», он будет расстрелян.
Военно-полевой суд начался рано утром. Один только Горбань признал себя виновным. Долгие подробные допросы каждого, перекрестные допросы. Последнее слово. Около девяти вечера суд удалился и совещался пять (!) часов. В два ночи председательствующий полковник Волосевич объявил приговор.
К расстрелу были приговорены свои, белые офицеры — штабс-капитан Василий Толмачев, канонир Степан Вадеев, корнет Михаил Шрайберг и, конечно, Иван Назукин. Белые офицеры были лишены всех прав состояния и воинских наград. (Толмачев — орденов Св. Станислава 3-й ст., Св. Анны 3-й и 4-й ст. и Св. Владимира 4-й ст., Вадеев — Георгиевского креста 4-й ст.).
Уже на месте расстрела корнету Шрайбергу объявили о замене наказания: бессрочная каторга.
К расстрелу был приговорен и Горбань, но суд, учтя его «чистосердечное сознание», снизил наказание до 15 лет каторжных работ.
Из девятерых расстреляли троих. Оставшиеся получили от 14 лет каторжных работ (Каменский) до ареста на один месяц. Сроки, впрочем, значения уже не имели. Красная армия была на подходе.
Корнет Шрайберг стал начальником Крымского уголовного розыска и вскоре погиб при стычке с махновцами.
Каменский в симферопольской тюрьме познакомился с Иваном Черняевым — налетчиком, который называл себя анархистом. Он оказывал услуги большевикам, ненавидел «легавых» и, узнав о предательстве Горбаня, обещал его найти. Действительно, он выследил Горбаня и, когда пришла Красная армия, в момент выхода того из тюрьмы, убил его.
Сам Каменский прихода Красной армии ждать не стал, воспользовался амнистией белых и пошел служить к ним. В первый же день из армии бежал, что было нетрудно. Всю жизнь занимал важные партийные должности.
Мне одинаково жаль обоих орденоносных белогвардейских офицеров и большевика Назукина, отдавших жизнь неизвестно за что.
Большевик Иван Назукин достоин уважения. Он искренне верил в то, за что сложил голову. Перед расстрелом попросил не завязывать ему глаза.
Честный человек и бесстрашный. Если бы он не был расстрелян белыми по суду, полтора десятка лет спустя его бы расстреляли свои без суда и следствия.
* * *
Зачем был нужен этот суд в кровавое, братоубийственное время? Какая тут законность, когда ты сам повис над пропастью и тебя самого если не убьют, — выгонят из России навсегда?
И отчего этот суд оказался столь снисходителен?
Каменский отвечает с большевистской простотой: «Суду не удалось полностью раскрыть участие каждого из подсудимых в подготовке восстания».
Чумка
Снова вернулись красные — навсегда.
Закрылись гимназии, снесен был рынок. Город затих.
Красные ходили по городу, вооруженные с ног до головы — грудь перекрещена пулеметными лентами, на поясе — ручные гранаты, огромный маузер, шашка, в руках нагайка. Такими их запомнил «буржуй» Ермолинский, которого мы оставили в начале разговора.
— Теперь феодосийская интеллигенция стала одеваться как можно проще. Шляпы фетровые или котелок, галстук или пенсне, даже женская косметика считались признаками контрреволюции. В нашу шестикомнатную квартиру пришли вооруженные люди, потребовали освободить ее в 24 часа: «И чтоб ни одной книжки не вынесли». Управляющий водочным заводом Мошечков приютил нас в заводском подвале — в машинном отделении, благо это предприятие, как и другие, не работало.
С севера приехали две княжны Голицыны, директор завода выделил им одну комнату. Появилась княжна Трубецкая. Они, видимо, считали, что на юге легче раствориться. В заводской обстановке мы пытались возобновить домашние музыкальные вечера, приходили снова Спендиаров с Мариной, но это было уже не то.
Анну Никитичну, вдову Айвазовского, тоже выгнали из дома, оставили комнату. Из большой картинной галереи художника вынесли картины и устроили здесь гарнизонный клуб, в котором проводили митинги, пели «Интернационал».
В Феодосии появился дирижер Ахшарумов, при царе ему были выделены два вагона, и он разъезжал с симфоническим оркестром по России и Европе. Он взял в оркестр и меня.
В зале бывшей картинной галереи собирались матросы и комиссары в кожаных тужурках с красными лентами на фуражках и на рукавах. Женщины в гимнастерках и телогрейках, в красных платочках на головах. После митинга и «Интернационала» выступали мы.
Ахшарумов нашел репертуар. Мы исполняли увертюру «Робеспьер». Лектор объяснял содержание: революция во Франции, там был такой деятель — Робеспьер, ему отрубили голову, вы этот момент должны узнать: тревожная музыка, и удар в тарелку — дзинь, это рубанула гильотина, потом — барабаны с нарастающей частотой, стихая — это покатилась отрубленная голова.
И вот зрителей охватывал охотничий азарт. Ждут. И наконец — узнают, шумят, довольны, словно сами настигли жертву и участвовали в справедливой казни.
Нормальные люди, знаете, так себя не ведут…
* * *
Конечно, далеко не все белые офицеры и рядовые покинули Феодосию. В той давке на пристани, кто не мог пробиться к корабельному трапу, пробирался по канатам, чемоданы привязывали к веревкам и бросали на палубу. Не все сумели выбраться. Некоторые остались по доброй воле, наудачу: мы — русские, в России живем, не пропадем. Но очень многие, как капитан Орлов с молодыми офицерами, устали, считали себя обманутыми и давно готовили мятеж против командования Белой армии.
Шанс для победителей показать всему миру — советская власть протягивает руку тем, кто с ней. Кто силен, тот милостив.
По Феодосии были развешаны объявления: пролетариат великодушен, теперь, когда борьба кончена, белым предоставляется выбор — кто хочет, может уехать из России, кто хочет, может остаться работать с советской властью. Тем и другим предлагалось явиться на регистрацию.
Явилось человек пятнадцать. Их зарегистрировали и отпустили по домам. И остальные белые офицеры увидели — их никто не собирается арестовывать.
Писатель Вересаев, бывший в то время в Феодосии, вспоминает: «Мне редко приходилось видеть такое чувство всеобщего облегчения: молодое белое офицерство, состоявшее преимущественно из студенчества, отнюдь не черносотенное, логикой вещей загнанное в борьбу с большевиками, давно уже тяготилось своей ролью и с отчаянием чувствовало, что пошло по ложной дороге, но что выхода на другую дорогу ему нет. И вот — вдруг этот выход открывался, выход к честной работе в родной стране».
Через две недели была объявлена вторичная регистрация. Теперь белые офицеры двинулись массами.
Все до одного были схвачены и посажены в Виленские казармы.
К георгиевскому кавалеру, 22-летнему поручику Филиппу Федотовичу Островерхову красные явились домой.
Панченко Лидия Устиновна, племянница жены поручика:
— Их было четыре сестры — Манефа, Варвара, Мария, Фекла. Первые три очень красиво пели — на три голоса. Когда они пели летом у открытого окна, собиралась огромная толпа. Однажды вот так они сидели и мимо проходил высокий, стройный поручик с гитарой. Остановился, глянул на Манефу: «Я таких красивых еще не видел». Поженились, венчались. Пара была — на загляденье.
…Он хотел уехать в глубь России, но не успел.
Молодого георгиевского кавалера забирали «на регистрацию» ночью. Когда он одевался, его трясло.
Всеволод Никанорович Резников:
— Мой отец не был офицером. Работал завхозом на табачной фабрике. Пришли белые: «Ты хозяйственник? Вот тебе дело — бери 20 солдат, сети и лови, заготавливай рыбу». Отец работал у них чуть больше месяца.
На регистрацию он пошел спокойно. Воинский начальник был через дорогу, и отец сказал матери: «Я на несколько минут — пойду, отмечусь».
И исчез.
В Симферополь отправились на подводе три друга Никанора Кондратьевича — хлопотать: Бандурка, Юра Роде и Танагоз.
* * *
Доктор Боткин писал в ожидании расстрела: «Я мертв, но еще не погребен».
Сколько их томилось там, в казармах? Тысячи? Молодые юнкера, кадеты, корнеты, поручики, штабс-капитаны.
Перед тем как вести офицеров на расстрел, красноармейцам дали водки, предупредили: «Будете белых шлепать».
Их раздели до нижнего белья и босиком, ночью, в мартовский холод повели под конвоем через весь город — на Карантин, в простонародье — Чумка. Веками здесь стояли чумные бараки, во время эпидемий сюда свозили больных.
Гнилое место. Но живописное, словно для зазывных рекламных открыток — в море уходит красавица-скала. А вдоль горы спускается к берегу овраг. Место скрытное, удобное, даже с моря обзор небольшой.
Их вели по ночным улицам, подгоняя штыками — Казанская, Симферопольская, Земская, Лазаретная, Дворянская, Итальянская, Екатерининская. Слева — море, пляжи, дачи; справа — городская Дума, гостиница «Марсель», газетная типография, где печатались деникинские деньги — «колокольчики».
И я прошел их путем, по тем же самым улицам, ни одна из которых не сохранила названия — Маркса, Свердлова, Либкнехта, Куйбышева, Красноармейская, Горького, Ленина.
В овраге, перед морем офицеров заставили снять нижнее белье и выводили под пулемет.
Жители окраинных домов слышали пулеметные очереди. Они поняли: это только начало. И в следующую ночь, приоткрыв занавески, они наблюдали за зловещей процессией. Именно во вторую ночь, уже под утро, пулемет вдруг захлебнулся, последовали одиночные винтовочные выстрелы. Потом выяснилось: пулемет заклинило, и офицеры кинулись врассыпную.
Журналист феодосийской газеты «Победа» Евгений Дробоцкий в начале 90-х годов разыскал свидетеля этой ночи. «Петр Федорович», — представился он, фамилию назвать испугался.
— Рано утром мы, мальчишки, стояли у входа в крепостную башню. Когда пулемет замолк, мы увидели на вершине холма людей, они бежали в нашу сторону, к городу. За ними гнались всадники и рубили их шашками. Это было страшное зрелище. Вдоль стены бежал человек, по пояс раздетый, в кальсонах. Спотыкался, падал, вскакивал, петлял. Ему оставалось несколько метров до спасительного входа в крепость, тут начинались жилые дома, его бы спрятали. Но у входа его догнал всадник и зарубил. Слез с коня, вытер саблю о кальсоны.
Потом была третья ночь расстрела.
Наконец, два мощных взрыва на склоне оврага потрясли округу. Видимо, тех, кого не смыло в море, таким образом завалили землей.
Сколько их погибло всего? Расхожая цифра — 5000 человек.
Но на Старокарантинной горке жил Загладюк, который посчитал в одну из ночей: в ряду шло по четыре человека, а всего рядов в колонне было больше шестидесяти. Получается, за ночь убивали около трехсот человек. Значит, за три ночи — около тысячи?
Не знаю.
Обратно, из Чумки в город возвращались подводы, груженые нижним бельем.
* * *
Из Симферополя три друга Никанора Резникова — Бандурка, Юра Роде и Танагоз вернулись радостные, навеселе:
— Катя! Никанор свободен, вот бумага.
— Его уже расстреляли — два дня назад, — ответила вдова.
Семье Резниковых всю жизнь казалось: тот, почти добежавший до ворот, ближе всех оказавшийся к жизни, был Никанор.
Палитра
Остались не засеяны поля, остановилась промышленность. На Феодосию обрушился голод и, как неизменные его спутники, — сыпной и брюшной тиф, холера. Истощенные люди падали и умирали на улицах. По городу разъезжала подвода с огромным цинковым ящиком, здоровый детина с лицом восточного злодея по имени Алим волочил за ноги тела к телеге и легко забрасывал их в ящик. Прохожие не обращали на него внимания.
Опустение, одичание.
Анатолий Викторович Ермолинский:
— Мама моя уже не прогуливалась у моря с Анной Никитичной. Вдова Айвазовского шила себе из тряпок обувь, чтобы выйти на улицу. Мама ее деликатно подкармливала. Приготовит из старых запасов пирожки и под благовидным предлогом приносит: «Вот, не знаю, получилось или нет, попробуйте».
Вдова очень бедствовала. Единственная ценность осталась в ее пустой комнате — палитра.
Иван Константинович Айвазовский был когда-то приглашен в Ватикан. Там, закрывшись в одной из глухих комнат, он написал картину «Хаос» — буря на море, перемешались тучи, небо, волны. Художник подарил картину папе римскому. Тот в ответ подарил Айвазовскому литую палитру из чистого золота. Внутри вместо красок — разноцветные драгоценные камни. Красные, зеленые, синие, черные. Алмазы, изумруды, рубины, аметисты, аквамарин.
После смерти мужа Анна Никитична относилась к палитре трепетно, как к национальной гордости. Когда революционные красные солдаты выгоняли ее из дома, она сумела спрятать палитру.
Феодосийская интеллигенция растворилась незаметно.
«Робеспьер» не спас дирижера Ахшарумова. В 1921 году оркестр распался, дирижер объявился в Петрограде, где успел продирижировать два концерта в саду отдыха возле Аничкова моста — на лучшей летней площадке города.
Через год, в Ашхабаде, Ахшарумов был расстрелян.
Композитор Спендиаров уехал с семьей, с юной дочерью-певицей Мариной в Ереван, где довольно скоро умер.
Ермолинский колесил с концертами по России.
— У нас был небольшой музыкальный ансамбль. Году в 1946-м или 47-м мы приехали в Ухту — концерт для заключенных. Но в лагере оказались такие актерские силы, такие музыканты, что нам стало неудобно выходить на сцену. И мы решили просто устроить вечер отдыха в городском Дворце культуры.
Я слонялся по большому залу дворца, в глубине сцены кто-то репетировал, и я услышал вдруг знакомое меццо-сопрано. Подошел и увидел — Марину Спендиарову… Она отбывала здесь срок наказания, ее муж тоже сидел в лагере — в Воркуте. Она меня узнала. Не без умиления вспомнила Феодосию, музыкальные вечера у нас в доме и тут же предупредила: «Толечка, поменьше со мной общайтесь — вам это может повредить». Она, как и муж, была осуждена якобы за критику повальных репрессий. Как и другие артисты, была расконвоирована, но находилась под строгим наблюдением. Все же под мой аккомпанемент она вполголоса спела несколько романсов — «Я помню вальса звук прелестный», «Хризантемы» — отцвели уже давно…
Через год-два Дворец культуры в Ухте сгорел дотла. Я думаю, что это была провокация. Чтобы разогнать интеллигенцию — актеров, профессоров, которых собралось слишком много.
Марину Спендиарову сослали то ли в Абакан, то ли в Тайшет. Там ее приковали наручниками к тачке, и она таскала уголь, землю, камни.
Кто-то из бывших слуг Айвазовских донес: «Барыня прячет драгоценности».
Пришли вооруженные люди: «У вас эта штука золотая есть?» — «Нет, нет». — «Должна быть!». Они стали угрожать, бедная вдова испугалась и протянула палитру.
Кто были эти люди? Никаких удостоверений, никакой квитанции. Уникальная палитра не прошла потом ни по каким документам, не появилась ни в одном музее.
Вполне возможно, революционные солдаты кусачками вырезали и поделили цветные камешки.
За помощь в организации материала редакция «Известий» благодарит зам. директора Феодосийского краеведческого музея Т.А. Кулясову, главного хранителя музея Т.М. Татаринцеву, зам. директора феодосийского музея им. А. Грина А.А. Ненаду, директора красноперекопского музея Л.П. Кружко, крымских историков В. Н. Гурковича. А.Г. Зарубина, В.Г. Зарубина, Н.В. Николаенко.
2000 г.