Зачем и кому это нужно — перекраивать прошлое
В «Известиях» (№ 16 и 17 за 1997 год) был опубликован очерк «Два капитана». Суть: в 1951 году страна готовилась торжественно перезахоронить героя Николая Гастелло — как раз к десятилетию его легендарного тарана.
Вскрыли могилу. Там оказались останки другого летчика, командира эскадрильи Александра Маслова.
Однополчане, друзья, они погибли в один день в 20 километрах друг от друга. Оба шли на таран, но тарана не совершили. Оба стали Героями, один — тогда же, в 41-м, другой — в прошлом году: после десятилетий мытарств, ходатайств родных, однополчан, друзей, угроз КГБ в адрес семьи.
Многих читателей так затмила обида за Гастелло, что Маслова они почти не заметили. После полувековой монументальной пропаганды трудно привыкнуть к мысли, что Гастелло мог погибнуть какой угодно героической смертью, но без тарана.
«Хочется спросить таких «писак», зачем обливают грязью нашу историю. Не было Зои Космодемьянской, молодогвардейцев, Гастелло, Матросова, все — не герои. Вы же русские, от русских матерей, зачем рубите под собой сук.
С.Малышев, г.Шелехов».
Были любопытные звонки. Эксперт-криминалист, когда-то занимавшийся как раз Александром Матросовым, рассказал, что у Героя вдруг обнаружилось сразу три комсомольских билета, и он, эксперт, по подписи устанавливал, кто есть кто. Могущественнейший в прошлом цензор Главлита спросил, не интересует ли меня действительная правда о перелете Чкалова.
Легкая паника и сильная обида возникли в пресс-центре Главного командования ВВС: Гастелло опорочили. Сам же главком ВВС Петр Дейнекин, как мне стало известно, отреагировал на публикацию достойно: «Все нормально,— сказал он и повторил вывод газеты: «Тарана не было, но подвиг был».
Для обидевшихся скажу: Гастелло ведь не виноват, что имя его сделали нарицательным и подняли выше неба. И еще. Случается, горящий самолет идет к земле, летчику — верная смерть, в чистом поле ли, или на скоплении немецкой техники. Выбирает из двух смертей — таран. Другое дело, когда у летчика есть шанс спастись, но он выбирает таран. Гастелло через несколько секунд ждал непроходимый лес, который стал потом партизанской базой, и он мог спастись на парашюте. Маслов вообще летел к линии фронта. Но оба развернули горящие самолеты обратно, на скопления немецких войск. Гастелло недотянул совсем немного, врезался в лес. Маслов сгорел и ослеп еще в воздухе: промахнулся.
Лично я эти несовершившиеся тараны ценю выше некоторых тех, что свершились и где смерть была неизбежной.
Главный вопрос «гастелловцев»-ветеранов: зачем и кому теперь все это нужно?
Всякая правда о войне, даже запоздалая, работает на будущее. Оно будет тем чище, чем меньше пятен оставим в прошлом.
Живя по законам культа, мы и всенародный подвиг воспроизводили по законам культа, произвольно назначая героев-символов. Расфасовав подвиги по именам правофланговых, мы безногих летчиков, той еще, гражданской войны, должны называть маресьевцами. Тех, кто совершил наземный таран, подверстали к гастелловцам, который, как теперь выясняется, тарана не совершал. Оставить все, как есть, одурачивая самих себя?
Это к вопросу — зачем.
Теперь — кому.
Не было бы в этой истории Маслова, я бы и о Гастелло писать, видимо, не стал.
Маслов все десятилетия считался без вести пропавшим, подразумевались плен, позор. Семья бедствовала, жена Софья Евграфовна умерла в подмосковной Коломне в 1985-м, квартиру так и не получила, мыкалась по углам.
Конечно, семья верила в достойную гибель. Ира, дочь, по стопам отца пошла записываться в летное отделение ДОСААФ, это было в Минске. Девочку не приняли. На ее упрямство ответили: если тебе так уж нужно небо — записывайся на парашютное отделение.
Ирина Маслова совершила 300 прыжков, установила пять всесоюзных рекордов. На летном поле познакомилась с Владимиром Гурным, за которого вышла замуж. Гурный стал чемпионом и рекордсменом СССР, чемпионом мира, заслуженным мастером спорта и заслуженным тренером СССР.
Сына в честь деда назвали Александром. Он совершил 6000 прыжков, выступал за сборную Белоруссии.
И даже дочь Марина, внучка Маслова, трижды прыгнула с парашютом.
Все это — в честь деда, памяти о нем, «пленном», т.е. почти «враге народа».
55 лет спустя Александр Маслов — Герой России. Награду вручали дочери в Коломне — тихо, незаметно, буднично.
И еще три члена масловского экипажа возникли из небытия. Полувраги народа теперь, с прошлого года — Герои России.
Кажется, я слишком увлекся доказательствами — зачем, кому… Даже если в публичной поддержке нуждается один человек, пусть немощный малыш, это стоит газетных строк.
Имя Героя России капитана Александра Спиридоновича Маслова должно утвердиться в общественном сознании. Тогда, может быть, его личные вещи, части обгорелых строп парашюта и т.д. в Белорусском музее истории войны вынут из запасников, часть их — обгорелые очки, ключи от квартиры, найденные в 1951 году в могиле, — может быть, передадут в Коломенский музей, на родину Маслова. Может быть, и одну из улиц в Коломне назовут его именем, за что уже давно бьется общественность города.
Если имя Героя утвердится в нашей памяти, тогда и прах его не посмеют тревожить в четвертый раз. Останки экипажа хоронили в войну колхозники, в 51-м вместо Гастелло перезахоронили в центре села Радошковичи, потом могилу перекопали, чтобы поставить здесь монумент Гастелло, а останки масловцев увезли на общее кладбище. Перезахоронили скверно, небрежно, в именах, фамилиях и званиях четырех членов экипажа — шесть ошибок.
Феномен
Герой Советского Союза генерал-лейтенант Василий Решетников так же, как и Гастелло с Масловым, воевал в дальнебомбардировочной авиации. Дослужился до заместителя главкома ВВС страны. В книге воспоминаний «Что было — то было» пишет о наземных таранах:
«Я задумываюсь над этим феноменом, не имеющим аналогов ни в одной авиации мира — не опускаться же до японских фанатиков! — в чем их природа? В безграничной, по терминологии наших идеологов, любви к социалистической Родине? В отчаянии? В ничтожной цене своей жизни?»
Речь уже о другом, а вопрос по сути тот же: кому и зачем это нужно?
Советский народ, более чем какой-либо иной, был подвержен пропаганде — на уровне зомбирования. Военно-политическая пропаганда напрямую звала не столько на подвиг, сколько на самопожертвование: «Не щадя своей жизни!..» «За Родину, за Сталина!..»
Но не только в этом надо искать причину массового самопожертвования, несметного числа матросовцев, гастелловцев, талалихинцев, маресьевцев и т.д. Призывы падали, как семена в благодатную почву, — славянская душа, как известно, чувствительна и отзывчива. Добавьте сюда и бесшабашность, исконное наше «помирать, так с музыкой». И здравый, хотя и гибельный, смысл: отдать свою жизнь подороже.
Да ведь это было всегда в русском человеке, что-то такое — в его порыве, отчаянии, если хотите, безумстве,— что невозможно ни объяснить, ни понять аналитическим умом. И сама Россия, до сих пор не научившаяся ни хозяйничать, ни разумно управлять, разве не живет вечно всплесками — заговорами, бунтами, восстаниями, взрывами революций с короткими замирениями на передышку?
Тараны в войну — только видимая часть айсберга. Разве меньше отваги или безумства было в том, что некоторые командиры отказались выполнять сталинский указ: «не поддаваться на провокации», «не давать повода» и т.д. Они тайком в меру сил готовились к нападению немцев.
Таран — самопожертвование, ослушание Сталина — самоубийство.
Только в последнюю мирную ночь Сталин направил директиву авиации: рассредоточиться по полевым аэродромам и тщательно замаскироваться.
Командующий ВВС Одесского военного округа поступил наоборот: предчувствуя возможное нападение, к вечеру 21 июня увел самолеты с аэродромов в поля. Удар немцев пришелся по пустоте, а наши истребители поднялись, уничтожили 30 самолетов врага, а своих потеряли всего 6. Командующий ВМФ Николай Кузнецов за сутки до войны поднял моряков по боевой тревоге, флотская авиация дала немцам отпор. Достойно держались и ВВС Ленинградского военного округа под командованием Александра Новикова.
Против всякой логики: те, кто слепо выполнял указания Верховного Главнокомандующего, — отступили и были Сталиным расстреляны; те же, кто ослушался, — отбились и уцелели.
Танковый полк, начальником снабжения которого был Петр Денисович Ивановский, стоял под Львовом. В полку не было ни одного собранного снаряда: головки на одном складе, патроны на другом. Когда дошла весть, что немцы, не исключено, 22 июня перейдут границу, полк стал готовиться к войне за пять дней. Днем спали, а ночью снаряжали танки двойным боекомплектом. 21-го красноармейцы помылись в бане и приготовились к бою.
22 июня, когда был отбит первый натиск, снабженец Ивановский на двух танках помчался во Львов узнать, уехали ли семьи. На вокзале увидел состав со снарядами. «Для кого?» — «Для корпуса. А полку не отдадим», — ответил начальник состава. Ивановский отправил танкиста в часть: «Срочно гони сюда весь транспорт». Потом развернул танк на прямую наводку: «Все, что я могу для тебя сделать, — сказал он начальнику состава, — дать расписку, что силой забрал эшелон. Попытаешься отойти — расстреляю весь состав…»
Эшелон разгрузили. Снабженец Ивановский в первый же день войны получил орден Красной Звезды.
Полк дрался пять дней! Они не просто выстояли, но и перешли границу!
Трудно представить, что при всеобщем отступлении нашего несметного войска какая-то часть его 22 июня дралась на земле Германии. Малое, прискорбное воплощение великого сталинского плана: громить врага на его территории.
Старая журналистика. Ким Костенко
В сердитом письме С.Малышев из Шелехова помянул молодогвардейцев: что свято, того не касаться.
Хороший был роман Фадеева и двухсерийный фильм Герасимова очень хороший. Святые, неприкасаемые страницы летописи.
Но явился скромный и честный журналист, он прикоснулся к святому, и все встало с ног на голову.
Ким заканчивал войну в Чехословакии младшим лейтенантом. Было ему, артиллеристу, около двадцати. В последнем бою за важный окоп на высотке он заменил убитого командира. Его товарищу снесло голову, и какой-то крестьянин помог похоронить обезглавленное тело у себя во дворе. Сам Ким Костенко был тяжело ранен в бедро, в руку, в шею. Окопчик и высотку они не сдали.
Потом были самые счастливые минуты в его жизни. Он, искалеченный красавец, шагал по освобожденной Праге — чуть вздернутый нос, озорная темная челка спадала на лоб. С тротуаров, балконов, из окон их забрасывали сиренью, он подволакивал ногу, ныла рука, горло было перебинтовано, а все лицо — в губной помаде.
За тот бой младший лейтенант был награжден полководческим орденом «Александра Невского». За всю войну его, этот орден, получили всего одиннадцать или двенадцать лейтенантов. Еще у него был орден Боевого Красного Знамени, три ордена Отечественной войны, немыслимое количество медалей. Он не надевал их после войны: стеснялся. Инна Руденко, жена, рассказывает, что только однажды, в какой-то юбилей, они всей семьей — еще сын и дочь — заставили его надеть гимнастерку со всеми наградами и знаками ранений, и все четверо вышли из дома на улице Горького, чтобы спуститься к могиле Неизвестного солдата. Их тут же окружила толпа — такой моложавый, стеснительно-озорной лейтенант с таким иконостасом: за что? где? когда? Их останавливали старики, женщины, дети. До могилы Неизвестного солдата они так и не добрались.
В пятидесятых годах Ким работал собственным корреспондентом «Комсомольской правды» в Донецком и Ворошиловградском регионах.
Хрущевская оттепель заканчивалась, начинались заморозки, когда он вошел в важный кабинет Ворошиловградского КГБ и попросил высокого начальника ознакомиться с делом молодогвардейцев.
— Нельзя, — ответил начальник. — Необходимо разрешение прокуратуры Союза.
Ким позвонил в Москву, в газету. Явился снова в КГБ, протянул разрешение.
— Нельзя, — повторил начальник. — Необходимо разрешение прокуратуры Украины.
Ким снова позвонил в редакцию. Принес в КГБ новое разрешение.
Начальник сидел за огромным столом, на котором возвышались горы папок с надписью «Молодая гвардия» и штампами «Совершенно секретно» и «Хранить вечно».
— Какие строки, какой страницы, какого тома вам прочесть?
— Откуда я знаю, — ответил журналист.
— И я не знаю.
Потом я понял, рассказывал мне Ким, они почему-то боялись, что я буду интересоваться Олегом Кошевым, и я сказал, что мне нужен Виктор Третьякевич (по роману Стахович — предатель, сгубивший всех молодогвардейцев). Начальник облегченно вздохнул, нажал кнопку и вызвал офицера.
— Папки будут в его руках, и он выборочно прочтет вам…
Костенко впервые вскипел, но вошедший офицер дал ему знак.
Офицер оказался порядочным малым, он выходил из комнаты, оставляя журналиста один на один с документами. И журналист нашел то, что искал. Не Олег Кошевой был комиссаром «Молодой гвардии», а… «самолюбивый предатель» (по Фадееву) Виктор Третьякевич.
Семью Третьякевичей к этому времени все глубоко ненавидели, презирали. Брат Виктора капитан Владимир Третьякевич прошел войну, мечтал о военной карьере, но его гнали отовсюду со словами «брат предателя». Другого брата, Михаила, комиссара партизанского отряда, прочили в секретари обкома партии по идеологии, а в итоге отправили работать на мельницу. С первого памятника-пирамиды над братской могилой молодогвардейцев имя Третьякевича было сорвано, и мать, стыдясь людей, пробиралась на могилу к сыну украдкой, когда темнело.
Фадеев писал роман наскоро, торопил ЦК партии. Консультировал его майор-особист.
— Я был в Краснодоне, — рассказывал Ким, — родственники молодогвардейцев рассказывали, что Фадеев жил у матери Кошевого, в другие дома заходил только в те, которые указывала она. Все были обижены на Кошевых…
Пострадал не один Третьякевич. У Фадеева есть еще Лядская и Вырикова, дешевые подружки немецких солдат, согласившиеся за 23 марки в месяц работать осведомителями в гестапо.
«Подружки» даже не знали друг друга, каждая считала, что вторая фамилия в романе — вымышленная. Впервые они встретились и познакомились только в 1990 году — две старушки, прошедшие тюрьмы, лагеря, издевательства. Перед этим Ольге Александровне Лядской вручили бумагу о реабилитации: «за отсутствием состава преступления». Зинаида Алексеевна Вырикова тоже ожидала реабилитации, хотя «все равно и молодость, и вся жизнь — загублены, инфаркт, два инсульта…»
И самый главный герой «Молодой гвардии», ее командир, офицер Иван Туркенич оказался как бы не у дел. Нелепость — рядовые члены «Молодой гвардии» — Герои, а командир — нет. Дело в том, что он, единственный кадровый офицер в «Молодой гвардии», попал в Краснодон, бежав из плена. То есть «предатель Родины», какими были объявлены миллионы советских военнопленных (приказ №270 от 16 августа 1941 года).
В том же 1990 году Туркенич был награжден (посмертно) Золотой Звездой Героя.
Когда во второй половине пятидесятых годов в «Комсомольской правде» появились статьи Костенко о «Молодой гвардии», казалось, во всей стране наступил шок. К нему пришла Валя Борц, подруга Олега Кошевого:
— Зачем и кому это нужно? Пусть останется, как у Фадеева. Ведь это разрушит веру. Вырастет циничная молодежь.
— Нет, — сказал он.
— Ну, пусть тогда будут два комиссара в «Молодой гвардии» — и Третьякевич, и Олег останется…
На Кима написал длинную жалобу в ЦК партии исполнитель роли Олега Кошевого в кино Иванов, в ней он лил на журналиста несуразную бытовую грязь. В ЦК выяснили, что актер Иванов окончательно спился, и письмо отложили. Против Кима выступил очень популярный тогда журнал «Юность». Кима перетаскали во все кабинеты ЦК комсомола.
Выстоял. Мало того, издал книгу, правда, совсем малым тиражом.
Маститый режиссер Сергей Герасимов пришел к журналисту домой.
— Что делать с фильмом?
— Не знаю, — ответил Ким.
Режиссер, к чести его, вырезал кадры, где предатель Стахович-Третьякевич выдает на допросе имена друзей и где — очень сильная была сцена! — молодогвардейцы, босые, избитые, стоят на краю шурфа, куда их вот-вот столкнут фашисты, и у их босых окровавленных ног ползает, вымаливает прощение предатель.
А в конце фильма, где развевается красный флаг, звучит за кадром голос диктора: навечно останутся в памяти народа имена героев-молодогвардейцев Олега Кошевого, Сергея Тюленина, Любови Шевцовой… гаснет экран, и уже на темном полотнище голос диктора среди других имен последним произносит имя Виктора Третьякевича.
В конце концов Третьякевич был награжден (посмертно) орденом Отечественной войны 1 степени, как «первый комиссар «Молодой гвардии».
Сравнительно недавно, лет, может быть, 10 назад, когда старая журналистика, защищавшая рядового человека, уходила на покой, а впереди маячила новая — лихая, кавалерийская, с придворными интригами и сплетнями, в это переходное время Кима пригласили к себе студенты факультета журналистики. Он — не оратор, но тут пошел. И какой-то молодой студент спросил:
— Как вы лично понимаете значение журналистики?
И он рассказал, как после своих публикаций в «Комсомолке» отправился к матери Виктора Третьякевича, которая прежде ходила на могилу сына тайком. Очень долго благодарила журналиста, вышла его проводить и посреди сельской улицы отвесила ему низкий, до земли, поклон.
Улица была длинная, он шел, оглядывался, женщина все стояла в поклоне, он повернул на другую улицу, в последний раз оглянулся, она так и не разогнулась, словно застыла.
Да, то была старая, как теперь говорят, журналистика, она часто заступалась за рядового человека, и он, рядовой, когда терял все надежды на чиновную власть, когда перед ним захлопывались все двери, он шел в редакции в поисках последней помощи. Часто помогали, иногда не могли помочь. По крайней мере та, старая журналистика сочувствовала маленькому бесправному гражданину.
…Нынче, если нужны какие-то сведения у преемников КГБ, не выходя из кабинета, не отрываясь от стула, звонят в пресс-центр.
Забыв о рядовом человеке, нынешняя журналистика все больше становится отстойником политических и придворных интриг — маленький человек с его действительными страданиями никому не нужен.
Партии, союзы, фракции, движения. Потомки будут судить по газетам о сегодняшней жизни, как по маршальским воспоминаниям о войне: фронты, армии, дивизии, а солдата — нет, и не отличить побед от поражений.
Депутаты, члены правительства, окружение президента, банкиры. Когда я наблюдаю, как субботний красавчик-телеведущий, словно с витрины парикмахерского салона, материт одного банкира за то, что тот обошел другого банкира, я слышу, как в его, телеведущего, карманах шелестят толстые пачки денег, которые он получает от обойденного банкира.
Сейчас можно все — и не надо никакой смелости.
Раньше смелость была нужна иногда только для того, чтобы промолчать.
Ким мечтал после войны отыскать в Чехословакии свой окопчик и могилу товарища в крестьянском дворе. Тут как раз весна 1968-го, зрел август, и его отправили в командировку разузнать, что это за антисоветские настроения бродят в родной для него Праге.
Он бродил и ничего не узнавал вокруг — лесок, поле похожи, но какие-то новые дома и дороги вокруг.
Скрипнула калитка:
— Лейтенант!
У забора стоял старик-крестьянин, во дворе которого они похоронили товарища.
И могилу, и окопчик — все нашел. А о настроениях в Праге писать отказался. Его вызвали в ЦК партии. Отказался.
Он как бы второй раз хотел спасти Прагу, но моторы советских танков уже были заведены.
Костенко в конце жизни крупно повезло. Журнал «Новое время» отправил его в Прагу своим постоянным корреспондентом. 1990 год. Февраль. Еще продолжалась «бархатная революция», чехи узнали, наконец, всю правду об августе 1968-го. Советские танки сбрасывали с пьедесталов, перекрашивали в розовый цвет, русским хамили в лицо.
Инна:
— Я сказала Киму: я уеду отсюда. При чем тут я? Я те танки в 68-м не посылала.
Ким жестко:
— Ты знаешь, как мне дорога Прага! Но если какой-то чех плюнет в меня, я — переживу. Ведь мы с тобой тогда, в августе, на Красную площадь не вышли.
…Милый Ким. Где мог погибнуть — жив остался, а погиб — в том же 1990-м, в конце, в автокатастрофе. Года в Праге не прожил.
Каждую минуту своей жизни, когда писал или отказывался писать, он знал — кому и зачем это нужно.
Однажды в родных стенах я услышал приговор:
— Очень жаль, что так медленно умирают старые «Известия».
Так не говорят даже у постели больного врага.
Но главное, я почему-то верю, по крайней мере надеюсь, что старая милосердная журналистика еще вернется, в том числе и в «Известия».
Лишь бы не затвердел окончательно народ в безверии и цинизме, иначе окажется не нужна ни одна самая милосердная старая строка.
1997 г.
Последушки
- Два капитана (1997)
- Последний поклон (1997)