И у войн есть свои законы, пусть жестокие; и побежденным, пусть обездоленным, обращенным в неволю, оставляли право на существование. Фашисты же вели войну на полное истребление — наций, народов.
«Народ, который считает Льва Толстого великим писателем, не может претендовать на самостоятельное существование».
(Гитлер)
«Английский народ — это выродившееся племя плутократов, неспособных более к творческой жизни».
(Розенберг)
«Зараженная негритянской кровью Франция является чумным очагом в Европе».
(Гаусгофер)
«Польшу не щадить».
(Гитлер)
Можно продолжить цитаты, а можно бы и эти не трогать. Есть другие слова — сумма всех слагаемых, глава фашистского рейха произнес их перед воспитанниками политической школы СС 23 ноября 1937 года, за два года до войны.
«Немецкий народ имеет право завоевать Европу и превратить ее в Германскую империю немецкого народа».
Европу — всю.
Для того чтобы выполнять программу биологического истребления народов, предусмотренную «генеральным планом «Ост», нужен был размах. Европа покрылась сетью тюрем, гетто, лагерей принудительного труда, уголовно-административных, концентрационных, «фабрик уничтожения». Густота их на карте напоминает тундровый лес: общее число их в оккупированной Европе, включая саму Германию,— свыше 14.000.
Да, включая Германию. К 1939 году за колючей проволокой находились 250.000 антифашистов, из них 32.000 погибли. Пролог.
А вот сама драма.
| Гитлеровские концлагеря в Европе, заключенные и жертвы 1933—1945 гг. | |||
| Страна | Местность | Число | |
| заключенных | жертв | ||
| Германия | Дахау | 250.000 | 70.000 |
| Бухенвальд | 238.000 | 56.000 | |
| Флоссенбюрг | 111.400 | 74.000 | |
| Нёйенгамме | 106.000 | 82.000 | |
| Зансенхаузен | 200.000 | 100.000 | |
| Равенсбрюк | 132.000 | 93.000 | |
| Берген-Бельзен | 75.000 | 48.000 | |
| Дора-Миттельбау | 60.000 | 13.000 | |
| Австрия | Маутхаузен | 335.000 | 122.767 |
| Франция | Натцвейлер | 50.000 | 25.000 |
| Польша | Штутгоф | 120.000 | 85.000 |
| Грос-Розен | 180.000 | 100.000 | |
| Майданек | 1.500.000 | около 1.500.000 | |
| Плашув | 150.000 | 80.000 | |
| Освенцим — Бжезинка | более 4.000.000 | более 4.000.000 | |
Существовали еще пункты уничтожения. Хелмно-на-Нере: жертв — 330.000; Белжец: жертв — 600.000; Собибур: жертв — 250.000; Треблинка: жертв — 800.000.
Общее число погибших в местах заключения колеблется (по разным источникам) от 10 до 11 миллионов.
Эту бы таблицу, эти цифры — да в программу всех школ мира, как алфавит. И — подробности, по возможности и подробности тоже — как убивали.
* * *
Большинство концлагерей было освобождено в апреле 1945-го. Тогда, в середине весны победного года, Европа напоминала огромный муравейник: женщины, угнанные в рабство, дети, предназначенные для онемечивания, узники концлагерей, тюрем, гетто, все они, освобожденные советскими войсками, растекались по всей Европе — французы, поляки, бельгийцы, югославы, голландцы, чехи, огромная разноязычная масса, на велосипедах, на телегах, пешком, со скарбом и национальными флагами. Оставшиеся в живых невольники возвращались домой. Великое переселение Европы.
Сегодня разговор именно о концлагерях, они были не только наиболее ярким выражением сущности фашизма, но и моделью всеобщей будущей несостоявшейся судьбы.
Освенцим — самое большое кладбище в мире: более четырех миллионов жертв. Один из основателей и первый комендант лагеря — обер-штурмбан-фюрер СС Рудольф Гесс.
Прежде чем создать и усовершенствовать орудия массового уничтожения, нужно было подавить сознание человека, сломить волю.
В стоячие камеры, размером 90*90 сантиметров, узники вползали, как в собачью конуру, через единственное маленькое отверстие над полом. Четыре человека могли стоять, только прижавшись друг к другу. Без воздуха, часто без еды, кто-то умирал, и живые стояли ночью вплотную с мертвыми.
Заключенные голыми руками толкли кирпичи, а Альфонс Гёттингер ловил их лассо. Он захлестывал петлей жертву и, раскрутив ее, швырял в ящик для трупов.
Проще всего сказать о фашистах: это не люди, это звери. Но тогда что же мы извлечем из прошлого? Почти ничего. Были звери — была война. Теперь, с людьми, можно не волноваться за будущее?
Палачами были люди, и об этом мы должны помнить сегодня, чтобы не быть обманутыми снова. И весь изощренный садизм, все инстинкты были составной частью общего, заранее продуманного плана.
Истязали за то, что говорил на родном языке, а не на немецком. За то, что не так посмотрел. Заключенного Кальво избили за то, что вырвал у себя два золотых зуба и обменял на хлеб.
Вспоминать ужасы — тяжело, забыть — невозможно, забыть не позволяют ни чувства, ни разум. Кроме того, есть еще долг и обязанность перед будущим — помнить: фашизм обесценил самое главное на земле — человеческую жизнь.
Первый опыт массового убийства был произведен на советских военнопленных. Ядовитым газом «Циклон B» отравили сразу 600 человек, фамилии их неизвестны.
Весной 1943 года рядом, в Бжезинке, вступили в строй мощные крематории с газовыми камерами. Сюда вела железнодорожная ветка, обрывавшаяся прямо у порога крематориев. На платформе отбирали немногих, кто еще мог пригодиться в качестве рабочей силы, остальных тут же раздевали «для дезинфекции».
Среди детей в лагере тоже проводили отбор. Устанавливали планку на высоте 120 сантиметров: детей, которые свободно проходили под ней, отправляли в крематорий, остальных — на работы. Зная это, малыши вставали на цыпочки, тянулись к спасительной планке…
Вместо цифр: в один из дней июля 1944 года из лагерного крематория на железнодорожный вокзал немцы отправили пустые детские коляски по пять в каждом ряду. Процессия длилась больше часа.
Производительность крематориев была меньше, чем газовых камер, и людей стали сжигать на огромных кострах. Даже немецкая противовоздушная оборона, расположенная в стороне от Освенцима, стала протестовать против костров, огни которых были видны издалека.
Освенцим был не только самой большой в истории человечества «фабрикой смерти», но и лабораторией новых видов преступлений: речь шла уже не о миллионах, а о будущих десятках миллионов жертв. На заключенных испытывали химические средства, которые недостаточно испробовали на собаках,— это было выгодно. Профессор Клауберг платил комендатуре лагеря за одну женщину по одной марке в неделю. На эту марку в неделю подопытную собаку прокормить было невозможно.
Фармацевтическая фирма Байэр сообщает коменданту Освенцима:
«Мы получили отправленных вами 150 узниц… Опыты произведены. В живых не осталось никого. Вскоре я свяжусь с вами относительно новых поставок».
Доктор Менгеле занимался противоположной проблемой: как увеличить способность к деторождению арийских женщин, которые бы смогли рожать больше близнецов, ведь немецкими детьми надлежало заселять весь завоеванный мир. Для Менгеле поставляли детей-близнецов, он переливал кровь от одного к другому, затем убив их уколами фенола, сравнивал внутренние органы. Практика для палача редкая, ведь в мирной жизни близнецы редко умирают вместе.
Смерть, поставленная на поток, приносила фашистам доход. Для уничтожения 1.500 человек требовалось 6—7 килограммов «Циклона В». С 1941 по 1944 год в лагере было израсходовано 20.000 кг «Циклона». За продажу этого газа фирма «Дегеш» выручила 300.000 марок. Одежда, обувь, белье убитых передавались гражданскому населению или продавались в магазинах по низким ценам. Драгоценности — обручальные кольца, перстни, серьги, меха, произведения искусства продавались за рубежом, на вырученные деньги приобреталось сырье для экономики.
Вырванные у жертв золотые зубы тут же, в крематории, переплавлялись в специальном тигле. Плавка давала до 12 кг золота в день.
На чердаках крематориев сушились волосы убитых, которые продавались десятками тонн текстильным фирмам по полмарки за килограмм.
Пеплом засыпали болота или удобряли поля лагерных хозяйств. На этих полях росла самая сочная капуста.
Все шло в дело. Из заключенных Освенцима изготовлялись даже анатомические пособия. В 1943 году лагерное начальство передало анатомическому институту в Страсбурге 115 специально подобранных заключенных для пополнения коллекции скелетов.
…Невозможно представить, что творилось бы сейчас в мире, что стало бы с народами, странами, континентами, если бы эту чудовищную, дьявольскую силу не остановила другая сила.
* * *
В Бресте работники музея рассказывали мне, как некоторые туристы из ФРГ уходят от своих групп, от гида и в одиночку проворно обходят все закоулки и дворы крепости, они хорошо помнят ее по июньским дням сорок первого.
Конечно, мало приятного, когда те же самые люди ходят в твоем доме, как в своем собственном. Но это не самое худшее.
В Музей обороны Ленинграда заглядывают те, кто осаждал этот город, они удивлены, что их храбрым солдатам нет ни памятников, ни крестов, тогда как в Европе множество и памятников, и могил советских воинов, в том числе и в странах — союзницах Гитлера.
У нас понимают даже дети: храбрость в защитнике — доблесть, храбрость в захватчике — злодейство. Жаль, что не всем ясны простые истины. Но и это не самое худшее.
Худо, опасно — забвение, полное забвение по недопониманию ли, с умыслом ли.
В Освенциме у стены расстрела какая-то дама из группы западных туристов ответила гиду:
— Пропаганда!
Подошла средних лет женщина и дала туристке пощечину. Влепила отнюдь не символически. Скандала не было — шок, замешательство, группа развернулась и ушла. Скорее всего это была полячка, пережившая Освенцим, судя по возрасту, ребенком.
Месяц назад, 29 марта, по главному каналу телевидения Польши выступил президент Международного Освенцимского Комитета бельгиец Морис Гольдштейн, бывший узник Освенцима.
— В то страшное время мы никак не думали, что сорок лет спустя придется доказывать: да, все это было, было…
Бельгиец Морис Гольдштейн родился дважды — в один и тот же день: когда Красная Армия 27 января 1945 года освободила Освенцим, ему исполнилось 23 года.
* * *
Месяц назад, в солнечную и ветреную субботу, 30 марта, в Освенциме состоялась манифестация, посвященная сорокалетию освобождения всех узников концлагерей. Люди съехались со всей Европы. Митинг, речи, цветы. Поближе к трибуне — бывшие узники, в том числе и советская группа, а дальше, насколько хватает взгляда, во все края — людское море, в основном молодежь. Тысяч шестьдесят, семьдесят.
Неподалеку от трибуны, прямо передо мной на небольшом раскладном стуле сидел старичок в коричневом пальто и коричневой кепке. Он сидел, низко опустив голову, глядя перед собой в одну точку, и за два с половиной часа не пошевелился. Зрячий ли, слышит ли?
Я рассеянно глядел на старика, пытаясь уловить смысл неясных слов с трибуны. Язык был чужой, но смысл угадывался: если мы не победим войну сегодня, она может победить нас завтра. Я смотрел на чудом уцелевших людей — и выступавших с трибуны, и в огромных колоннах вокруг, и одна мысль не покидала меня: они на сорок лет пережили свою смерть; они все знают и они еще сильны; неужели они позволят обмануть себя так жестоко еще раз? Сегодня ничего не стоит все, что создавалось веками, все прошлое, настоящее и будущее истребить до цветочной пыльцы.
Неужели одно и то же поколение можно обмануть дважды?
Народ на площади перед трибуной раздвинулся, давая проход солдатам Войска Польского — они понесли венки, медленно и торжественно. Старик не шевельнулся, не поднял головы; оказавшись неожиданно один на пути солдат, он подобрал, поджал ноги, и солдаты обошли его.
Ко мне подошел переводчик советской группы Ян Липский:
— Вы слышали о польском учителе гимназии Мариане Батко? В апреле сорок первого эсэсовцы отбирали узников на казнь — каждого десятого. Выбор пал на семнадцатилетнего школьника Мечислава Пронобиса. От волнения мальчик не мог сделать шаг вперед. Из рядов вышел худой и больной узник и сказал: нельзя ли ему заменить мальчика. Это был Батко. Он погиб в блоке смерти.
Переводчик показал на сидящего неподвижного старика.
— И его спасли точно так же… Это, пожалуй, самый долгий узник войны.
Переводчик сказал что-то старику, тот встал! Маленький, сухощавый, протянул руку.
— Франтишек Гайовничек.
Старик говорил тихо, спокойно:
— У меня было двое детей: Юлиусу в сорок втором было тринадцать, Богдану шестнадцать. Когда меня выбрали для расстрела, я стал просить помиловать, сказал, что мои дети ждут меня. Один из заключенных неподалеку услышал мои слова и вышел вперед. …Его убили уколом фенола.
Старик помолчал:
— А в концлагерях я пробыл пять лет и пять месяцев. На польской границе в первый же день войны попал в плен, а освободили меня в сорок пятом.
— Что с детьми, где они сейчас?
— Я не застал их. Оба погибли в Варшавском восстании в сорок четвертом.
Он слегка, с достоинством поклонился, мы простились.
Самый долгий узник войны…
Если бы старик в коричневой кепке встретился мне где-то в российской глубинке, мы бы проговорили до рассвета, до петухов. А так?
В душу не заглянешь через переводчика.
* * *
Может быть, напрасной была смерть ради чужих детей, которых все равно убили.
Не может быть напрасной гибель во спасение, поступок, который дал другим силы, который волнует и сегодня, сорок с лишним лет спустя.
Слово «жертва», в котором звучит и обреченность, и бездействие, никак не подходит к узникам, спасшим чужие жизни. Эти заключенные не умерли — они погибли. Не их выбирали — они выбирали, они сами распорядились своей судьбой.
…И сегодня, сорок лет спустя, застывший лагерь-музей выглядит зловеще. Вот склад волос с убитых, склад одежды, чемоданов — их тысячи. На чемоданах — крупно, краской — имена, адреса людей, в полном неведении шагавших в газовую камеру и боявшихся перепутать ручную кладь. И сегодня еще по этим чемоданам посетители музея узнают вдруг судьбу своих отцов и матерей, сыновей и дочерей.
Тишина здесь тяжелая, но еще тяжелее, когда лагерь вдруг оживает, озвученный голосами бывших узников,— не с юбилейной трибуны, а в бараках, возле нар.
Я ходил по лагерю с бывшими советскими узниками. Они расходились, каждый по своим баракам, сходились, снова уединялись.
— Вот здесь барак француженок был, помните, они ночью «Марсельезу» пели?
(О бунте француженок я прочел в воспоминаниях Гесса:
«Он вспыхнул поздно ночью. Получив об этом известие, я сразу отправился в лагерь и убедился, что француженки были уже перебиты ломами и топорами. Головы у некоторых были отрублены, а многие узницы были выброшены из окон»).
Харина, Марченкова, Никитина, Сарычева, Белостоцкая, Стырман, Солдатова ушли воевать восемнадцатилетними, все они и в неволе вели себя достойно.
Ирина Михайловна Харина:
— Вот тут у ворот кирпич растолкли, меня однажды на коленях заставили стоять — с утра до вечера. Вечером возвращаются с работы, мертвых на руках несут, и все под музыку — вот тут лагерный оркестр сидел,— а я — на коленях. За что? Так. Песни орали.
Людмила Павловна Марченкова:
— А немка была, Клара, помните? Красавица, глаз не оторвать. Вот там, справа, видите, труба такая была, я через нее к нашему заключенному пробралась, он мне лекарства для детишек передал, иду и вдруг — Клара. Я бы убежала, но у меня же в колодках лекарства. Она меня бьет изо всех сил, а я руками закрываюсь и на цыпочках стою, чтобы ампулы не раздавить. Била, пока не устала. А лекарства я сохранила.
— А помните, девочки, как 7 ноября отмечали. Из запасов хлеба торт сделали, песни пели потихоньку.
Люди оставались людьми!
Из Освенцима сумели даже совершить побег 60 советских военнопленных. Это был самый массовый побег. Среди бежавших был и Павел Александрович Стенькин.
— Из шестидесяти нас четверо только и уцелело.
Идут бывшие узники по Освенциму-музею, волнуются сильно, но держатся.
— Мы ведь здесь время от времени бываем, попривыкли,— говорит Харина,— а когда впервые после войны приехали, это в пятьдесят девятом, что творилось!.. Крайкова цветы несла, а она сюда вместе с мужем в войну попала, муж в газовой камере погиб, так она шла к его блоку, и цветы не донесла, на асфальт уронила. Кстати, где Крайкова?..
— Поплакать куда-то ушла. Пусть.
Раиса Федоровна Солдатова:
— Я когда на фронт уходила медсестрой, взяла из дому нитки мулине и канву, знаете, крестиком вышивать? Девчонка была, думала раненым помогу, а остальное время сидеть, вышивать буду. В Севастополе мы с группой моряков последние оставались… После войны пошли в кино — кажется, польский фильм, кажется, «Конец нашего света». Думала, комедия. Только начали — вход в Освенцим на экране, и женщин ведут на газ… Я очнулась в «скорой помощи». Оказывается, школьники меня подобрали. Они и начали моей историей заниматься. А в шестидесятых годах уже прихожу как-то с работы, мама перепугана. «Тебе, — говорит, — велено в военкомат явиться». Я разволновалась… Приезжаю — опоздала, кому-то какие-то награды вручают. Вдруг слышу — военком мою фамилию называет. В бумагу смотрит и рассказывает: про защиту Севастополя, про лагерь в Брауншвейге — мы там транспортерную ленту подожгли, про то, как в Моабите стекла били, про Освенцим… Приглашает меня военком к трибуне и протягивает орден Славы…
Подошла Харина.
— Вы не забудьте про Клавдию Павловну Иванченко. Она работала медсестрой в ревире. Нас, кто мог двигаться, уводили из Освенцима восемнадцатого января на запад, это был последний этап. А Клавдия Павловна уходить отказалась. Она знала, что немцы следы заметут, — все здесь взорвут и всех свидетелей уничтожат. Но она осталась принять смерть с больными, с неходячими.
Они были и остались солдатами.
* * *
Никакие акты самопожертвования, никакое самое высокое личное мужество не могли принести окончательного избавления. Тут нужны были сила державная и мощь державная.
Все знали, откуда идет освобождение. 30 декабря 1944 года в Освенциме состоялась последняя казнь на виселице. Погибли три австрийца и два поляка. Уже с петлей на шее австриец Фримель, участник испанской войны, крикнул: «Да здравствует Советский Союз!..».
Освобождение шло с Востока.
Висло-Одерская операция началась раньше срока. В ходе наступления командующий 60-й армией Павел Алексеевич Курочкин изменил направление глазного удара 100-й стрелковой дивизии, которая и ворвалась стремительно в Освенцим.
Как обычно идет наступление: передовые части, вслед санинструкторы, а уж позади — санчасть. Но когда штурмовали Освенцим, врачи шли вместе с передовыми частями. Рассказывает Отари Николаевич Амаглобели:
— Я был младшим полковым врачом, сразу со студенческой скамьи — на фронт, в Польше и начал войну. Конечно, мы слышали об Освенциме, разговоры были. Я с автоматом на груди, с пулеметчиками шел. Трудность в чем — ни артиллерия, ни самолеты помочь не могли: узники же. А сопротивлялись эсэсовцы до последнего. Я уже в ревире был, больных осматривал, заскочил какой-то эсэсовец и дал по нам очередь. До фронта я ни одного покойника не видел, потом насмотрелся. Но в Освенциме — хуже, чем покойники. Это были не люди, только что двигались. А дети, как старички, многие ни имени своего не знают, ни возраста, ничего. Дистрофия, туберкулез, язвы страшные. Мы три дня стояли в лагере, не только медики, все наши солдаты ухаживали, простыни резали на бинты, кормили-поили… Но были и счастливые дни освобождения. Дальше мы шли по Чехословакии — как нас встречали! Цветы — сирень, торты, вино — все несут. Нам на отдых — четыре часа, в сараях. А население местное — сами в сарай идут, а нам квартиры отдают — матрацы, перины. Я Чехословакию тоже не забуду — обнимают нас, целуют: мы, пацаны еще,— освободители.
Они успели спасти оставшихся в живых узников Освенцима, среди которых была и медсестра Клавдия Павловна Иванченко, не покинувшая больных.
* * *
Сколько людей было спасено, потому что командование по ходу наступления меняло план действий! На главном направлении все той же Висло-Одерской операции действовала Восьмая гвардейская армия Чуйкова. В ее планы поначалу не входило взятие Лодзи. Но гвардейцы шли так лихо (вместо предусмотренных 10 — 12 км в сутки — 25 —30 и больше), что подошли не на двенадцатые сутки, а на пятые. «В тот момент связи со штабом фронта у нас не было,— пишет в воспоминаниях Чуйков.— Остановиться и ждать указания? Двигаться на запад?.. Я принял решение овладеть Лодзью».
Писательница Ирина Ирошникова собрала воспоминания освобожденных из лодзинского детского лагеря.
Володя Булахов: «Лагерное начальство готовилось к бегству, сложены были вещи. Но убежать им не удалось».
Олег Безлюдов: «Меня подхватил один солдат. Лицо у него было заросшее, и я не понял: старый он или молодой. Только увидел, что он плачет. Глядит на меня и плачет: молча, без звука. Это было так страшно, что я прижался к нему и сам заплакал…».
Один из бойцов, освобождавших Лодзь, Андрей Александрович Статкевич написал Ирошниковой об этих детях:
«Нельзя было спокойно смотреть на их лица, на их фигурки-скелеты в тюремных костюмах и деревянных башмаках. Многие из нас, провоевавшие всю войну и уже повидавшие всякое, глядя на них, не могли удержаться от слез. Когда мы, несколько бойцов, стояли у ворот лагеря, окруженные этими ребятишками, по улице, мимо лагеря наш патруль вел пленных немцев, видимо, только что схваченных офицеров с нацистской выправкой. Может быть, среди них был даже кто-то из руководителей этого лагеря, потому что, завидев их, ребята, с которыми мы разговаривали, замолкли и стали испуганно жаться к нам.
Командовал патрулем молоденький лейтенант. Он сразу оценил обстановку. И, остановив пленных немцев у лагерных ворот, нечеловеческим голосом скомандовал им: «Мютцен аб! Подлецы!» И еще повторил по-русски: «Шапки… шапки долой!»
И немцы поспешно сняли свои фуражки перед нашими детьми».
…Это единственное, что можно было взять с них за все содеянное.
Знаете, сколько в войну погибло детей, которым не исполнилось еще и шестнадцати?
Один миллион восемьсот тысяч.
А знаете, сколько осталось в Европе детей-сирот после войны?
Тринадцать миллионов.
Представьте: тринадцать миллионных городов — на выбор, населенных только этими маленькими бездомными. Это картина более жестокая, чем каменные, городские развалины.
Дети — пасынки войны, ее главные мученики и жертвы.
У этих детей уже давно свои дети, а у тех — свои. Сейчас уже, возможно, внуки как раз в возрасте своих когда-то бездомных дедов.
Речь не просто о спасенных детях — о спасенных поколениях.
* * *
Гливице — истоки войны. Здесь фашисты совершили провокацию, которая послужила Германии поводом для второй мировой войны. Воинское кладбище. «Вечная память и слава солдатам Советской Армии, принесшим польскому народу свободу и независимость».
«Красноармеец А. И. Петров. 1912 — 1945». «Ст. сержант В. С. Коваленко. 1905 — 1945», «Неизвестный», «Неизвестный», «Красноармеец В. Беляев. 1925 —1945», «Неизвестный», «Сержант Г. Баранов. 1926 — 1945»…
Всего 2.454 человека. Они погибли в январе и скорее всего до своих дней рождения в 1945 году не дожили. Значит, сержанту Баранову было восемнадцать, красноармейцу Беляеву девятнадцать… Неужели это они, мальчики, сумели спасти весь мир?
Какая скорбь, какая несправедливость, что они покоятся вдали от родительского дома, в другой стране, в другой земле, пусть хоть и славянской.
— Как думаете, дома знают, что они — здесь? — это спрашивает меня журналистка газеты «Трибуна роботнича» Лилиана Андрушевская. (У нее отец тоже пережил концлагерь, в семнадцать лет стал седым, следы укусов овчарок сохранились до сих пор).
— Должны знать,— сказал я, вспомнив военные «похоронки».
Впрочем, что «похоронки» — за освобождение Польши погибли 660.000 советских воинов, а имена известны лишь 78.556 человек. Чуть не на каждые девять павших восемь — «неизвестные солдаты».
Сегодня еще нередко говорят — по недомыслию или, наоборот, с умыслом — о несоизмеримости военных потерь Германии — 7.100.000 человек и СССР — 20.000 000. При этом забывают главное — мы воевали против фашистской армии, фашисты истребляли народы. Никто не убивал немецких военнопленных ядовитым газом «Циклон B», никто не вел на костры и в крематории немецких женщин, стариков и детей. Между тем из 20.000.000 погибших советских людей почти половина — мирные жители, военнопленные в лагерях. Другая половина — те, кто пал на поле боя, из них 1.100.000 сложили головы, освобождая порабощенную Европу. Военные потери Германии и ее союзников (да, и союзников — они были вместе) — 8.124.000.
Фашизм четвертовал народы, и это все должны помнить. Из общих потерь Польши 6.028.000 человек на мирное население приходится подавляющее большинство — почти 5.400.000. Югославия: армейские потери — 305 000 человек, а более 1.400.000 павших — мирные люди…
Из записей в памятной книге музея «Освенцим».
«Мне не хватает слов — остается только святая воля сделать все, чтобы никогда больше не произошло ничего подобного».
Рудольф Кирхшлегер — Президент Австрии, 22.V.1975 г.
«По сути дела это место склоняет к молчанию. Однако я убежден, что федеральный канцлер не должен здесь молчать. Мы прибыли в Освенцим, чтобы напомнить себе и другим, что без понимания прошлого нет пути, ведущего в будущее…»
Гельмут Шмидт — канцлер ФРГ, 23.XI.1977.
«Освенцим. Какая же печаль… Какой ужас… А несмотря на это — какая надежда для человечества».
Шарль де Голль — Президент Французской Республики, 9.IV.1967.
…Сотая Львовская стрелковая дивизия прошла с боями до Праги — 1.700 километров. Освободила 1.500 городов и населенных пунктов. Семь раз Москва салютовала ее боевым успехам.
— Как бывший узник, я не знал воинов этой дивизии,— сказал председатель комитета бывших узников француз Марсель Поль.— Но даже если бы дивизия не имела никаких заслуг, кроме той, что воины ее освободили узников лагеря смерти Освенцим — Бжезинка, одного этого боя было бы достаточно, чтобы имя этой дивизии вошло в историю войны.
В лагерь ворвался 460-й стрелковый полк этой дивизии. Командовал полком молодой командир Магомед Танкаев.
Юношей он ушел с третьего курса сельскохозяйственного института и стал курсантом пехотного училища.
Это произошло 1 сентября 1939 года. В тот день в Европе началась вторая мировая война.
Освенцим — Москва
1985 г.