По старой памяти
— А помнишь, как мы в детстве боялись кладбища, особенно в сумерках? — Георгиев улыбается.
Лето, солнце, мы в середине жизни, и еще ничто не потеряно. Оба выросли на этих улочках, в Старой Руссе, общее воспитание — дворовое, общие воспоминания, в которых больше кличек, чем имен.
Какой же это год? Пожалуй, 1974-й. Валентин Георгиев — председатель горисполкома Старой Руссы, я — на побывке, и это наша первая встреча за 20 послешкольных лет.
— А помнишь?..
Чей-то шалый свист сзади, и я, как 20 лет назад, инстинктивно, хищно оборачиваюсь. Георгиев не повел бровью: глава города. …А я, брат, ближе к жизни, чем ты, Валентин Петрович. Потому что человек живет, пока откликается на прямой дым из трубы, свежие опилки возле ровной поленницы. Когда перестаешь замечать это, жизнь кончилась, остался эпилог.
Хотя неизвестно, кто в эпилоге. Для моего бывшего кореша осталось жизнью то изначальное, что для меня стало провинциальной экзотикой. Ту жизнь, в подлиннике, оставил, а к другой, городской, кажется, не приспособился. Еще почти все были живы в городе, все узнаваемы, в одиночку шагу не ступишь.
Прошло еще двадцать с небольшим.
Письмо. На конверте черно-белый отпечаток местности — полуразбитая, со времен войны знакомая часовенка в сопровождении осенних деревьев. От Георгиева.
Снова Старая Русса. Соборная сторона. Здесь, за рекой, — земля, которая со всем оставшимся городом находится в состоянии сообщающихся сосудов: что в городе убудет, то здесь — прибудет. Здесь все знакомые мне лица — на надгробьях. Кресты уходят за линию горизонта. Возраст печальных переселенцев — от 30 до 50.
Брожу по кладбищу — вижу живых, брожу по городу — вижу мертвых. В пустоте различаю голоса, улыбки, смех. За вечерними окнами — чужой уют. Кажется, растворится окно и кто-нибудь позовет по старой памяти.
За два дня никто не окликнул. Все — там, за рекой.
Этого города для меня больше нет.
Предупреждал же хороший человек, покончивший с собой:
По несчастью или к счастью Истина проста: Никогда не возвращайся В прежние места
* * *
Пенсионера Георгиева теперь тоже не узнают новые жители города. Увязая в кладбищенском глубоком снегу, мы тащимся меж крестов — два эпилога.
Гранитный монумент с пятиконечной звездой.
«Георгиев Дмитрий Валентинович 1973—1997»
Сын.
Здравствуйте, мама и папа, я вернулся…
Речь не о казенном гражданском долге, а о воинском ремесле, что для армии надежнее. Еще в школе Дима тайком от родителей писал в военные училища. Выбрал Ленинградское высшее военное железнодорожное училище.
Уехал с тремя приятелями: Сергей Пошибайлов и два Павла — Горохов и Чайников.
Староруссцев с разных курсов и факультетов набралось немало. Дмитрий Георгиев сразу стал лидером, у всех земляков «в заступе»: штангист, рост — 185 см, вес — 90 кг.
— Дима, трудно? — спрашивали родители.
— А где не трудно?
Всех четверых направили в войсковую часть 33917 в Комсомольске-на-Амуре. Поселились в одной квартире. Лейтенант Георгиев возглавил роту хозяйственного обеспечения.
«29.01.96. Здравствуйте, мама и папа! Дома все окна заклеили, но в морозы чувствуем. С едой сейчас пока не очень хорошо: паек не выдают с сентября прошлого года, получку тоже задерживают. Ссуду пока не получил».
Писал правду. Но в каждом письме: «все нормально» — и это тоже была правда, потому что велик был запас жизненной прочности. Питался в скудной рабочей столовой, выручала рыбалка. Когда денежки подкопились, лейтенант купил по случаю тяжелую золотую цепочку, и она легла на мощную шею, как влитая.
Пролетело почти два года.
Утром 19 июля 1997 года Валентину и Светлане Георгиевым принесли телеграмму:
«Ваш сын скоропостижно скончался 19.07.97. Выражаю искреннее соболезнование. Прошу сообщить место захоронения. Ком. части 33917 Елькин».
Родители чуть не сошли с ума.
Несколько часов спустя — новый звонок в дверь, на пороге Димин друг Сергей Пошибайлов. Прибыл в отпуск.
Светлана Георгиева:
— Входит радостный: «Вам от Димы письмо и рыба в подарок». Мы плачем, в руках телеграмма. Он говорит: «Да Дима меня на вокзал провожал». Читаем: «Дела у меня идут хорошо». Мы подуспокоились: ошибка.
Через три дня два других друга, два Павла — Горохов и Чайников внесли в дом гроб.
Телеграмма обогнала часовые пояса. Если равняться на циферблат, после получения телеграммы Дима еще не был найден и оставался как бы жив целый час.
Утро в Старой Руссе куда позднее дальневосточного.
* * *
Когда Горохов и Чайников зашли в морг, цепочки на шее не было. «А откуда я знаю где? — сказал врач-патологоанатом. — Таким его принесли». Теперь уже оба Павла были «в заступе» у своего друга.
— Ты из своего морга больше не выйдешь, — сказали они. Патологоанатом неохотно отправился в соседнюю комнату и вынес массивную золотую цепь.
Командир Елькин, отправляя скорбный груз, заплакал:
— Какого офицера потеряли…
Версии
Родители просили командование части прислать документы, чтобы получить единовременное пособие. Долгие месяцы писали письма, слали телеграммы — тишина. Позвонили друзьям Димы. Те никак не могли найти лечебную книжку. Начальство не в курсе. Павел Горохов заглянул в батальон, куда был временно откомандирован Георгиев. Там, в служебном помещении, он и наткнулся на лечебную книжку, которая лежала вместе с уголовным делом, возбужденным по факту смерти. Офицер чужого батальона разрешил забрать все вместе, даже расписку не взял.
Уголовное дело, которое должно было храниться в военной прокуратуре, оказалось в руках родителей.
Его и затевать-то не надо было: не убийство.
Перестраховались.
Согласно акту № 858, смерть старшего лейтенанта наступила «от отека-набухания головного мозга, вследствие вторичного гнойного менингоэнцефалита».
В материалах уголовного дела наглядно проступают поиски выгодной причинно-следственной связи. Задача сложная: офицер не пил, наркотики не употреблял. «Порядочный и активный, во взаимоотношениях тактичен» — характеристики уже не изменить: Георгиеву досрочно присвоили звание, за минувший 1996 год — четыре благодарности.
Зам. нач. штаба в/ч 33917 старший лейтенант Ю. Недоспасов дает показания военному дознавателю этой же самой части лейтенанту А. Караванову (неграмотность сохраняю):
«Я слышал от кого не помню, слышал, что у него (Георгиева. — Авт.) было сотрясение мозга еще в училище, фактов обращения к врачу я не знаю». Сослуживцев-собеседников, видимо, мало заботила истина, и уже в конце допроса запамятовавший зам. нач. штаба добавил: «Еще желаю оговорить (замечательная двусмысленность. — Авт.), что я слышал о том, что у ст. л-та Георгиева было сотрясение мозга во время отпуска».
Так все-таки — недавно в отпуске или еще в училище? Чего проще справиться у друзей, но им, землякам-сокурсникам-сослуживцам, даже не сказали об уголовном деле.
Штабная находка показалась ненадежной, но путь нащупан. Свидетель И. Бородин — начальник медслужбы в/ч 33917: «Георгиев обращался ко мне с жалобами на насморк, температуру и недомогание вне медицинского кабинета, при встречах, на разводах, совещаниях в части. На мои советы подойти ко мне в медпункт он никак не реагировал». Капитан медслужбы В. Пастин: Георгиев «диспансеризацию за 1997 г. — не проходил, лично игнорировал, о чем свидетельствует и приказ по в/ч 33917, хотя диспансеризация в соединении проходила с ноября 1996 г. по март 1997 г.».
За «халатность» Георгиеву — «строго указать». Странно: приказ — от 29 декабря 1996 года, более чем за три месяца до окончания диспансеризации. Досрочный «приказ командира в/ч» подписал не командир и даже не нач. штаба, а Недоспасов, автор небылицы о сотрясении мозга.
Сумасшедший дом: офицер «на совещаниях» жалуется врачу на здоровье, а в медпункт, рядом, не идет, ждет следующего совещания, чтобы опять пожаловаться.
А вот и пропавшая медицинская книжка: бывал Георгиев у врачей, в том числе и в декабре 1996 года, за несколько дней до приказа.
Уголовное дело благополучно закрыли: офицер сам загнал себя в могилу.
Самоубийство в рассрочку.
Как это было
10 апреля 1996 года старший лейтенант пришел в медчасть, пожаловался на опухоль. «Болеет в течение двух месяцев. Травму и предшествующие заболевания отрицает. Состояние удовлетворительное. Слева возле угла нижней челюсти опухолевидное образование, твердое, неподвижное. Размер 3×1,5 см», — так записал начмед Бородин, поставил диагноз: «Лимфаденит». Осмотрел терапевт: «Паротит». Отоларинголог: «Сиалоаденит». (В итоге малограмотный военный дознаватель Караванов в постановлении о прекращении уголовного дела поставил как диагноз не существующую в мире болезнь: «Малоаденит ушной железы слево»).
Георгиев пролежал в гарнизонном госпитале полтора месяца.
— Рассосется, — пообещали врачи с неопределенной уверенностью знахарей. И выписали.
Отец:
— Когда Дима приехал в отпуск, у него на лице была лепеха — с кулак. Я повез его в Санкт-Петербург.
В Военно-медицинской академии имени Кирова профессора ругали гарнизонных врачей: жизнь висела на волоске.
Сложнейшая операция длилась четыре с половиной часа.
Опухоль не злокачественная, хирурги строго предписали: не перетруждаться, пока организм не окрепнет.
После возвращения старшего лейтенанта откомандировали в другую часть для обучения молодого поколения.
Сергей Пошибайлов, я застал его в Старой Руссе:
— Пока Дима болел, за него оставался прапорщик Домбинов. Он любил подвыпить, и Дима из-за этого с ним ругался. Когда Дима после операции вернулся, на роте висело несколько тонн солярки, Домбинов наподписывал всего под стаканом. Это же уголовное дело. Дима очень переживал. А когда его перевели в учебную роту, опять Домбинова назначили. Остались люди, техника — два «Урагана», «Зилы» — ракетовозы, водовозки. Все можно распродать до кроватей и табуреток. Дима метался в двух ротах.
Из показаний командира автомобильного взвода лейтенанта А. Артемьева: «16 июля 1997 г. ст. л-т Георгиев мне сказал, что у него сильно болит ухо и он пойдет в госпиталь его лечить и придет после обеда. Он попросил меня покомандовать за него».
По словам Димы, врач посоветовал:
— Выпей стакан водки, и все пройдет.
«Ст. л-т Георгиев действительно прибыл в подразделение после обеда и сказал, что ухо болит еще сильнее, он вытащил вату и из уха хлынул гной».
Вид у офицера был измученный.
На второе утро он пришел в часть через силу. «Около 11 часов 17 июля ст. л-т Георгиев Д.В. обратился к командиру в/ч №11892 майору Щеголеву В.В. с просьбой отпустить его в связи с недомоганием, болью в ухе. Майор Щеголев В.В. разрешил ему убыть до 09.00 час. 18.07». (Из материалов расследования).
Старший лейтенант ушел.
Одним из последних, кого он встретил в это утро, был начмед Бородин. Потом врач скажет на допросе, что и в то утро старший лейтенант «на здоровье не жаловался» и на вопрос «как дела?» ответил: «Нормально».
Сам, сам виноват командир, кто же еще, не начмед же…
На другой день к девяти утра аккуратный, исполнительный старший лейтенант не явился. Войсковая часть — не сапожная мастерская. Надо было поднимать людей. Тем более отпущен ротный без рапорта и письменного приказа командира. Любое ЧП — кто в ответе?
В 10.30 капитан Шелогон с лейтенантом Артемьевым зашли к Георгиеву на квартиру. На звонки никто не ответил, и офицеры спокойно удалились.
Вечером, в 18.30, капитан с лейтенантом, видимо, им было по дороге, снова позвонили Георгиеву, снова никто не ответил, и офицеры снова спокойно удалились.
И на следующее утро не появился старший лейтенант.
Недоспасов, опять он — автор небылицы и декабрьского приказа, обнаружил Георгиева, можно сказать, случайно. Он тоже привычно позвонил ему утром 19-го и тоже спокойно ушел. По дороге попался начальник вещевой службы Павленко, он и сказал Недоспасову, что Георгиев в квартире прапорщика Боштана, тот в отпуске и попросил Диму присмотреть за жильем, многие об этом знали.
Он дежурно позвонил и собрался уходить, но увидел вдруг, что дверь не заперта. На кухне было аккуратно, вымыта посуда. А в спальне валялась порушенная, переломанная мебель, смят, перекручен ковер на полу.
«Я увидел лежавшего ст. л-та Георгиева Д.В. Он лежал на полу лицом вниз. На нем была только футболка черного цвета. Он не двигался. Я попробовал пульс. Пульса не было, и рука была холодная».
Побиты ноги и локти, ссадины на коленях и руках.
Допросили Кузнецову Е.Б., которая с мужем Кузнецовым И.Г. и сыном Андреем живет по соседству. Она «слышала скуление… Скуление продолжалось всю ночь, потом еще весь день». Только в ночь на 19-е все стихло».
Последние часы жизни ротного командира представить нетрудно. Дикие боли, раскалывается голова, он падает, поднимается, рушит мебель, ползает по полу, встает на колени, снова падает, с колен отпирает входную дверь, наверное, хотел выползти на лестничную клетку, обратить на себя внимание, а может быть, потратил последние силы на входную дверь, чтобы люди догадались открыть ее после бесполезного звонка.
Что придут, он, конечно, не сомневался.
Неизвестно, когда, в какие часы его еще не поздно было спасти.
Еще неизвестно, и это теперь куда важнее, кем вырастет Андрей Кузнецов, родители которого спокойно слушали, как за стеной мучительно воет, скулит человек, слушали ночь, день и еще целый вечер.
Наверное, когда он вырастет, Россия станет еще страшнее.
* * *
Жизнь кончилась, едва начавшись. Последняя строка постановления о прекращении уголовного дела:
«…лиц, виновных в смерти, нет».
Залатаны все прорехи. От имени Димы задним числом составлен его рапорт командиру части об освобождении «от служебных обязанностей с 17.07.97 в связи с недомоганием». Подделка на уровне начального класса школы. Почерк другой, ни одной Диминой буквы, и не только подпись не Димина, даже фамилия переврана, видимо, расписавшийся знал ее лишь на слух: «Георгев». На сколько «освободили» — на день, на месяц? Не сказано. Войсковые командиры освободили как бы и себя от обязанностей искать тяжело больного офицера.
Конечно, это уголовное дело — повод для возбуждения другого уголовного дела.
Или для благодарности: в развратное наше время лгать правдиво не научились.
Я думаю, Елькин плакал искренне — все они любили старшего лейтенанта. Командование — за исполнительность и честность, начмед — за то, что Георгиев всегда давал ему деньги в долг. Надежный парень, и в предсмертном состоянии не к себе побрел, а в дом сослуживца.
Елькина, и.о. командира, после этих печальных событий перевели в другую часть — командиром. Начмеда Бородина тоже перевели и тоже, кажется, с повышением, он к описываемым дням закончил краткосрочную учебу.
Близнецы
Из Комсомольска-на-Амуре переместимся в Москву, из войсковой части — в Кремль.
Родители скончавшегося сына должны были получить единовременное пособие — 120 денежных окладов. По тем временам — 63 миллиона рублей. Сумма для двух провинциальных пенсионеров огромная.
Пока Георгиевы выбивали из войсковой части документы, миллионы стали тысячами. 19 марта 1998 г., ровно восемь месяцев спустя со дня кончины, заместитель генерального директора Военно-страховой компании А. Тимошенко ответил родителям со ссылкой на постановление о прекращении уголовного дела: «Смерть наступила в квартире… Нахождение дома не является исполнением обязанностей военной службы». В просьбе — отказать, ст. 5 приказа министра обороны №246 от 1993 г.
«30.4.98 г. В приемную Президента Российской Федерации.
Просьба.
…Нам, родителям, горько и обидно.
Возможно, и прав чиновник, отписавший такое решение. Ведь разделяли же места службы и смерти 20 роковых метров (расстояние от КПП части до дома, где умер сын). Но желание разобраться по сути заболевания и обстоятельств смерти явно отсутствовало.
Наш сын поступил в училище и начал служить в армии совершенно здоровым человеком. Болезнь (менингоэнцефалит) приобретена в условиях военной службы. Ошибка в первоначальном диагнозе, отсутствие диспансерного наблюдения после серьезного оперативного вмешательства привели к смертельному исходу.
Негоже судиться с армией, но негоже и обижать родителей воина. Кроме пенсии мы не имеем никакой материальной поддержки. Пожалуйста, поручите кому положено внимательно разобраться по сути изложенного. И если Вы подтвердите, что действительно в отказе пособия все решило место смерти, а не причинные обстоятельства, то посчитаем это за справедливость, и на этом пусть все и закончится.
С уважением, Георгиев-отец».
Администрация президента Ельцина в лице консультанта Трусова перебрасывает письмо в Министерство обороны.
Министерство обороны перекинуло письмо дальше. «Поскольку Ваш сын проходил военную службу в воинской части, которая к Министерству обороны не относится, то решение вопроса о выплате Вам единовременного пособия находится в компетенции финансового управления Федеральной службы железнодорожных войск РФ», — отписал Георгиеву-отцу нач. управления военного бюджета и финансирования МО В. Вдовин.
Значит, администрация Ельцина, главного гаранта всего и вся, отправила письмо не по адресу?
Военные железнодорожники переписали — слово в слово — первый ответ военно-страховой компании и отправили Георгиевым. Та же ссылка на уголовное дело. И обоснование то же — приказ министра обороны.
Окопались: министерство гонит противника на железнодорожные редуты, те отбрасывают обратно.
Отец делает последнюю попытку прорвать круговую оборону. Пишет главному военному прокурору, обвиняет бюрократов Военно-страховой компании. Подполковник юстиции из Главной военной прокуратуры Е. Сайганов переправляет письмо в… Военно-страховую компанию.
Все тот же замгендиректора А. Тимошенко, с отписки которого все началось, завершает летопись: умер не при исполнении… В соответствии с Законом РФ «О статусе военнослужащих» ст. 18, п.2…
Нашел где умереть. Нет бы в красном уголке части, поближе к знамени, да пусть бы и в пути, но не доходя КП. А вот если бы одной ногой ступил за территорию и тут, на пороге КП, потерял сознание, тогда как?
Еще эти барские неряшливости в ответах. «Старя Русса», — пишет начальственный железнодорожник Вдовин. «Уважаемый Валентин Павлович!» — перевирает отчество военно-страховой Тимошенко.
Постойте-постойте, а почему это А. Тимошенко в первом письме ссылается на приказ министра обороны, а в последнем — на Закон? Вот он — Закон «О статусе военнослужащих». Ст. 18, п.2: «В случае гибели (смерти) военнослужащих, наступившей при исполнении ими обязанностей военной службы, либо их смерти, наступившей до истечения одного года со дня увольнения с военной службы, в результате увечья (ранения, травмы, контузии), заболевания, полученных ими при исполнении обязанностей военной службы, членам их семей (…), отцам и матерям — выплачивается единовременное пособие в размере 120 окладов…».
Выходит, Дима мог вернуться из армии, прожить дома еще 364 дня, и если бы только потом скончался, родители имели бы право на пособие. И значения не имеет никакого, где он получил губительный энцефалитный яд — на плацу или в 20 метрах от места службы.
И заместитель генерального директора Военно-страховой компании А. Тимошенко знал об этом.
Закон принят Госдумой 6 марта 1998 г. Одобрен Советом федерации 12 марта. Подписан президентом 27 мая.
Значит, консультант администрации президента В. Трусов, спихивая письмо Георгиева, знал, что готовый к подписанию Закон лежит на столе у президента.
А все остальные чиновники — Минобороны, Федеральной службы железнодорожных войск, Главной военной прокуратуры — лгали уже по свежим следам Закона.
* * *
Если в Москве — так, почему в Комсомольске-на-Амуре должно быть иначе? Чем отличаются столичные бумажные генералы-мародеры от патологоанатома, стащившего золотую цепочку с мертвой шеи офицера? Близнецы. И никто не рискует. Удастся — не отдадут, нет — вернут без последствий.
Генералы наверное думают, что если сумеют присвоить деньги осиротевших родителей, то Министерство обороны ровно на эту сумму окрепнет.
Все наоборот, и сумма другая.
Сергей Пошибайлов уволился из армии. И другой друг, Павел Горохов, хочет увольняться — пока на распутье. Прочие сослуживцы написали о ЧП родным и друзьям. Вместо георгиевых в армию отловят олигофренов и наркоманов. Помните, на Урале охранник атомного реактора, сержант внутренних войск МВД, командир отделения расстрелял сослуживцев и бежал, прихватив оружие. Несколько недель его безуспешно искал целый полк, лесные дороги прочесывали бронетранспортеры.
Это обошлось не в 120 офицерских окладов.
Вообще безнравственность всегда убыточна.
Здесь Россия видна
Президент симулирует здоровье. Россия в коме.
Царелюбивый русский народ давно избавился от самообмана: что хорошо, то — от президента; что плохо, то — от его окружения. Теперь бы научиться наказывать не только тех, кто не исполняет законы, но и того, кто не умеет потребовать исполнения.
Глава России «не расположен сложить с себя хотя бы часть своей власти, — так пусть он несет ответственность за всемогущество…». Чьи слова? Даю время.
А это — о нас с вами: «Такое забвение всякого достоинства возмутило бы население Франции даже в средние века. Но русский народ и не то еще сносит. Скажем точнее — русского народа еще нет…».
Наконец, о всей России: «Общественная жизнь в этой стране — постоянный заговор против истины».
* * *
Четыре года назад я привозил в Старую Руссу Андрея Донатовича Синявского. Когда его осудили за прозу о советской действительности, «врага народа» клеймили все газеты. Родная сестра Синявского заведовала в Старой Руссе горздравотделом, вела кружок политпросвещения. Она написала брату в колонию: «мало тебе дали — 7 лет, за измену Родине надо было больше дать».
В 1991 году приговор отменили. Андрей Донатович просил меня помирить его с сестрой. «Может, она меня поймет…». Перевернутая Родина: ей бы извиняться, а ему — прощать.
Встреча — короткая, нелепая. Сестра не задала брату ни одного вопроса, он остался для нее «врагом народа». После 30 лет разлуки чашки чая не выпили.
За эти четыре коротких года скончался в Париже Синявский. В Старой Руссе скончался после третьего инфаркта сельский учитель Лосев — он, миротворец, помог тогда разыскать дом сестры. Учитель Михаил Гаврилович Лосев и его жена — врач Александра Васильевна Лосева отработали на двоих 100 лет! Теперь она доживает одна, в промерзшем частном доме, на нищенскую пенсию.
Здесь, на Соборной стороне, лежит Лосев. Здесь же, неподалеку, похоронен отец Андрея Синявского. Мы с ним искали тогда полулегальную могилу, но не нашли. Вот она: «Синявский Донат Евгеньевич. 1890—1960». Когда-то молодой Донат Евгеньевич отцовское и материнское наследство — дом, бриллианты, все! — пустил на революцию.
Могила запущенная, хуже всех.
Кровь дворянина, прах бомжа.
Здесь, на провинциальном кладбище, — вся Россия видна.
Кресты на Соборной стороне уходят за горизонт в обе стороны и встречаются где-то в другом полушарии Земли. Убогое питание, пьянство — всего лишь следствие. А причина — режим, породивший все отсталости и уродства, сумевший натравить сестру на брата.
А ведь это француз написал горькие строки о России — маркиз де Кюстин, путешественник. В 1839 году!
«Все там безгранично — страдания и воздаяния, и жертвы, и чаяния; их (русских) могущество может стать громадным, но они купят его ценою, какою азиатские нации оплачивают прочность своих правительств, — ценою счастья».
За полтора века до нас он все предсказал, этот чужеземец, — и что придет Ельцин, и что погибнет Дима, и что его предадут вместе с родителями сослуживцы и власть.
* * *
— А я теперь кладбища не боюсь. Как город-спутник. Могу всю ночь возле Димы просидеть. А по краям, видишь, сколько места — это для нас с женой.
1999 г.
Последушки
- Он не умер — он погиб (1999)
- «Разобраться» — «доложить» (2001)