Газеты и рядовой бесправный читатель существуют нынче сами по себе, как параллельные прямые, без всякой надежды пересечься. Может быть, так только кажется. У СМИ — Клинтон, НАТО, Кремль, правительство; у читателей — всего лишь жизнь и смерть.
Недавно «Известия» ввели телефонную «Прямую связь» с читателями. Потерявшиеся было читатели, которые куда меньше стали обращаться в газету, вдруг снова объявились, доверчиво вернулись. Разуверившихся людей словно прорвало. Поток невидимых, рассеянных по России голосов — как неодушевленные существительные. Помощи уже не просят, как прежде, но хотя бы совета. Веры ни во что нет, но все же какая-то надежда теплится.
Остатки прежних чувств.
Позвонил читатель Сергей Вадимович Родионов — москвич, сотрудник Центра медико-биологических и экологических проблем РАЕН. Написал письмо.
«Я много лет являюсь верным читателем «Известий». Даже во времена тотального господства КПСС газета поднимала важные вопросы внутренней жизни общества, включая морально-этические темы. «Известия» защищали не просто общечеловеческие ценности, но и конкретных граждан от произвола, невежества, цинизма, т.е. боролись за честь и достоинство людей.
Однако в начале 90-х годов, когда учредителем газеты стал трудовой коллектив, и особенно после акционирования с привлечением частного капитала, вектор публикаций изменился. К сожалению, многие журналисты попали в капкан гипертрофированной целесообразности»
После преамбулы — сюжет, вполне заурядный.
«В воскресенье, 16 февраля 1997 г., «скорая помощь» доставила мою мать Федоренкову Наталию Романовну, 1921 г.р., в московскую городскую больницу № 79 с диагнозом: острое нарушение мозгового кровообращения — коматозное состояние, искаженная мимика лица… Ее поместили в блок интенсивной терапии (БИТ).
Отношения с персоналом не сложились сразу — наверное, потому что я никого не отблагодарил заранее.
На другой день, в понедельник, 17 февраля, в 8.30, нейрореаниматолог Лошаков Р.А. после назидательной реплики «из реанимационного отделения справок не даем» раздраженно сообщил мне, что состояние Федоренковой тяжелое.
В 10.40 Лошаков неохотно ответил, что моя мать в сознании, но речевого контакта нет и что она переведена из блока интенсивной терапии в обычную палату.
В середине дня я навестил ее. Мать лежала в общей палате № 323, была в тяжелом состоянии, но в конце концов узнала меня. Со слов больных, ее перевезли сюда примерно в 12.30. Она сумела даже представиться, тихим голосом сообщила, что в прошлом была преподавателем физики. Она пыталась встать с кровати (здесь были в основном ходячие больные).
Зав. 1-м неврологическим отделением Наревский В.А. отказался обсуждать состояние больной и в грубовато-неприязненной форме предложил обратиться к лечащему врачу.
Почему больную, несколько часов находившуюся в коматозном состоянии, так поспешно перевели в обычную палату, где нет никакого оборудования для экстренной помощи? Лечащий врач Судоргина И.Э. ответила, что у матери атеросклероз без инсульта и состояние неугрожающее.
В 18.30 в палату принесли ужин, и мне удалось осторожно влить в рот матери одну столовую ложку чая. Она не могла глотать, хотя очень хотела есть. Вскоре у нее начали трястись руки, появились судороги.
Нейрореаниматолог Лошаков заявил, что не видит оснований для беспокойства, а судороги носят демонстративный характер. Очередная просьба срочно вернуть мать в БИТ была встречена в штыки: «Решать нам!»
Около 19.30 состояние матери стало резко ухудшаться: затруднилось дыхание, пропала речь. Около 40 минут я пытался пригласить в палату врача Лошакова. Безуспешно.
— Вы всем мешаете работать!
В 20.10 я снова попросил врача Лошакова немедленно перевести тяжелобольную мать в БИТ.
В 20.20 в палате появился охранник и потребовал, чтобы я покинул пределы больницы.
Вечером 18 февраля состояние стало критическим. Медперсонал, недовольный тем, что потревожили в позднее время, с раздражением зашевелился. У кровати впервые (!) появилась капельница. Но и в этот вечер больную не перевели ни в БИТ неврологического отделения, ни в БИТ кардиологии, ни в общее реанимационное отделение больницы № 79.
Матери моей в очередной (и последний!) раз отказали в праве на адекватную помощь, т.е. в праве на жизнь.
По свидетельству больных, ее смерть наступила 19 февраля около часа ночи».
Это не только хроника ухода из жизни Наталии Романовны Федоренковой, но и хроника кончины больницы, если, конечно, все так и было.
«Наревский идет по коридору, из палаты выходит больная и, сделав несколько неловких шагов, падает. Заведующий отделением обходит ее. Никаких указаний подчиненные не получают. Через некоторое время соседи по палате, которые еще способны ходить, подбирают несчастную.
17 февраля около палаты № 323, в которой лежит моя мать, в коридоре кладут на брезентовые носилки мужчину с багровым лицом в бессознательном состоянии (кома I—II степени). Больной лежит в коридоре более полутора часов. Наревский четырежды (!) проходит мимо него. Никаких действий, никакой помощи. Из БИТа в торце коридора слышатся музыка и приглушенный хохот. В ординаторской громко спорят, предмет спора далек от медицины. В палату моей матери входит пьяная женщина — дочь одной из больных. На лестничной площадке два молодых человека в халатах и с фонендоскопами матерно обсуждают кого-то».
Это и хроника нашего общего заката. Ведь мордобой в нижней палате парламента становится событием для всех газет и телеканалов. А смерть в другой палате, больничной, — скучный случай.
Письмо сопровождают приложения.
Вот наугад — как карты из крапленой колоды.
Приложение №2. «Уважаемый г-н Родионов С.В. Комитет здравоохранения г. Москвы рассмотрел Ваше обращение. Проведено служебное расследование… Жалоба признана обоснованной… На лиц, допустивших недостатки, наложены строгие дисциплинарные взыскания. Вместе с тем… смерть больной не связана с выявленными недостатками…»
№4. Сообщение Нагатинской межрайонной прокуратуры: в возбуждении уголовного дела отказать.
№6. Прокуратура Южного административного округа дает надежду: «В связи с тем, что Ваши доводы признаны обоснованными, постановление об отказе в возбуждении уголовного дела прокуратурой округа отменено, материалы направлены для дополнительной проверки».
№7. Снова сообщение Нагатинской прокуратуры: в возбуждении уголовного дела отказать.
Всего приложений — 20. Суть отказов: причинно-следственной связи между «недостатками» и смертью нет.
* * *
Я не могу надоумить читателя, как жить дальше. В нынешней безбожной жизни я больше не знаю, чем знаю.
М. Хазин — главный юридический консультант «Известий». В свое время, будучи следователем прокуратуры, он сталкивался с подобными ситуациями.
— Привлечение врача к уголовной ответственности невозможно без категорического заключения судебно-медицинской экспертизы, т.е. других врачей. Сила корпоративной солидарности настолько велика, что практически таких заключений не бывает. Поэтому органы правосудия не возбуждают дела этой категории, а возбужденные дела расследуются крайне вяло, ибо не имеют судебной перспективы и действительно до суда не доходят.
Я проверял заявление сельской жительницы: ее мужу стало плохо, она побежала к соседке-врачу (единственному медику в поселке). Та сослалась на вечернее время и идти отказалась. Мужчина умер. Судебно-медицинская экспертиза дала заключение, что мужчина умер бы в любом случае…
Отсутствие все той же спасительной для обвиняемых причинно-следственной связи.
Конечно, можно вырваться за московскую городскую черту. Есть свои контрольные органы у Министерства здравоохранения, может назначить свою экспертизу Федеральный фонд медицинского страхования. Но кто знает, как далеко простираются корпоративные интересы, где кончается власть денег и кончается ли. Если можно «заказать» практически любого человека, то уж медицинскую экспертизу…
Кстати, о деньгах. Ныне немало платных независимых экспертиз, но они рядовому гражданину не по карману. Все дорожает, кроме человека.
Ю. Савенко, президент Независимой психиатрической ассоциации России:
— Судя по заключению, смерть несчастной наступила в результате инфаркта варолиева моста. Уже то, что она не могла глотать, говорит о серьезных нарушениях на уровне ствола головного мозга. Инфаркт мозга — она была обречена. Но врачи обязаны были биться за нее до последнего — по профессиональным обязанностям, по здравому смыслу. Врачей не касается, обречена больная или нет. Они могли продлить ей жизнь — на часы, на дни. Женщину должны были вернуть в блок интенсивной терапии, там другие возможности.
А вообще случай более чем рядовой, в сравнении с тем, что сейчас творится в медицине, — мелочь. Масштабов беды никто не знает — ведь жалуются или подают в суд немногие ввиду бесполезности…
Не в смерти, конечно, дело. В Чикаго умирал 87-летний иммигрант из СССР. Его доставили в больницу из пансионата для престарелых, и рассчитывать на оплату дорогостоящего лечения врачи не могли. Тем не менее в течение нескольких дней старика беспрерывно держали на аппаратах искусственной жизнедеятельности — искусственное дыхание, искусственное кровообращение, искусственная почка. Время от времени умирающий старик приходил в сознание и видел родных. Лишь когда было зафиксировано полное прекращение работы мозга, аппаратуру отключили.
Умиравший старик — отец нынешнего сотрудника «Известий», который сохранит благодарность врачам до конца собственной жизни.
Есть примеры и поближе. В Москве работает замечательный профессор Сергей Семенович Катаев. В начале 80-х к нему в клинику 1-го мединститута молодая женщина привезла из Краснодона мужа, от которого отказались все врачи. В кресле-каталке полулежал «живой труп», опухший от отеков, в полубессознательном состоянии. Цирроз печени после тяжелого вирусного гепатита. Жить мужчине оставалось дня два-три, даже при самом умном, мощном лечении шансы были равны нулю. Почти равны. Катаев, несмотря на огромное сопротивление начальства клиники, больного взял.
В жизни, и в медицине в частности, случаются чудеса. После выписки из больницы молодая пара пригласила врача как члена семьи поужинать в ресторане, и врач впервые приглашение принял. Была весна, конец апреля.
Парень прожил еще целых три года. Вот уже почти пятнадцать лет, как его нет. Каждый год в конце апреля Сергей Семенович Катаев получает с Украины от жены и дочери скончавшегося благодарственные теплые письма.
Сейчас профессор Катаев возглавляет собственный медицинский центр АО «Кураре-медицина»: поликлиника, больницы — детская и взрослая. Иваньковское шоссе, дом 3. Там больного за день осмотрят с десяток классных московских специалистов (они работают по договору), там медсестры тяжелобольным читают газеты. Там, на Иваньковском шоссе, упомянутый персонал городской больницы № 79 не задержался бы ни на минуту.
Несмотря на коммерциализацию своей профессии, Катаев не разучился смотреть на мир с состраданием, это для врача — вечный двигатель.
Впрочем, я отвлекся. Рождественские были.
Что делать читателю «Известий» Родионову?
М. Хазин:
— Перспектива этого дела весьма сомнительна. Я исхожу из практики. Судите сами. В подмосковном роддоме медсестра заметила, что в палату для новорожденных зашла врач-гинеколог (делать ей там было совершенно нечего), сделала укол младенцу и исчезла. Младенец в тот же день умер. На следствии выяснилось, что за два месяца до рождения ребенка врач уже пыталась сделать этой будущей матери аборт, но не вышло. Лоскут кожи несчастного ребенка был вырезан. Установлен след укола. Но судебно-медицинская экспертиза дала заключение: что вкололи младенцу и вообще ввели ли что-нибудь — непонятно. Дело прекратили за недоказанностью.
В Ярославле женщине удалили опухоль. Через несколько месяцев она умерла. При вскрытии обнаружили забытые (потерянные?) во время операции ножницы. Врача привлекли к уголовной ответственности за халатность, однако суд его оправдал: судмедэксперт дал заключение об отсутствии все той же причинно-следственной связи. Умерла бы, то есть, в любом случае…
«Ножницы» имеют переносное толкование. По словарю фразеологических синонимов — это «расхождение, несоответствие чего-либо чему-либо». То есть «несоответствие», например, между предназначением и содержанием тех же муниципальных больниц. Тяжелобольного человека куда девать? Только в больницу. С другой стороны — а там что? «Ножницы». Или «расхождение» между намерениями и возможностями. Есть твердое желание наказать безответственного врача, но…
А вот, пожалуй, «ножницы» — временные: раньше, в директивные времена, письмо Родионова напечатать было труднее, зато помочь легче — иногда хватало звонка какого-нибудь инструктора райкома партии.
Реальнее, конечно, предъявить иск о компенсации морального вреда. Такие случаи бывали — возмещали, иногда разорялись и закрывались после этого небольшие провинциальные больницы.
А уголовное преследование тогда прекратить? Я не могу дать такой совет. «Некоторые сражения надо вести, даже когда заранее знаешь, что они проиграны». Это сказал Джордж Сорос. Ему проще, у него на кону лишь деньги. Моральный же и нравственный долг Родионова перед матерью сократит ему собственную жизнь.
Но если он этот долг не погасит, отступится — он сократит себе жизнь еще больше.
Если отступится сегодня, то завтра тяжелобольных, нас с вами, читатель, из приемного покоя больницы, минуя все палаты и реанимации, понесут — безнадежно живых — прямо в морг. И это будет последнее прижизненное расхождение, несоответствие чего-либо чему-либо.
1999 г.