Вчера мир отмечал Международный день защиты детей. Но защищать надо не только детей и не только один день в году. Любой человек во все времена беззащитен перед болезнью, перед людской молвой, перед несправедливостью мира. Газета, особенно в России — так уж сложилось, — не только «коллективный агитатор и организатор», но и форма защиты людей. С именами и фамилиями. И еще газета — наш ребенок, которого мы защищаем, как вы и мы сами защищаем собственных детей. Мы продолжаемся в газете, мы продолжаем ее за тех, кто делал «Известия» восемьдесят пять, пятьдесят, тридцать, десять лет назад.
Мы делаем газету каждый день. Каждый день дарит нам неповторимый набор событий, в которых так легко утонуть, не вспоминая о том, что было вчера. В нашей жесткой жизни очень легко замотаться, забегаться, забыть о главном — о людях, живущих в нашем городе, в нашей стране, в нашем мире. О наших героях.
Но мы не забываем, стараемся не забывать своих героев. Журналисты не в состоянии изменить мир, но они в состоянии повлиять на частную человеческую судьбу. Счастье, когда это влияние изменяет чью-то жизнь к лучшему. Иногда, увы, случается наоборот. Мы будем вас защищать. Как умеем. Пока живы. Пока у нас есть это странное орудие защиты — Газета.
В советские времена писатели объясняли читателям не без гордости: «Мы — не врачи, мы — боль». У газетчиков другая аудитория. К журналистам «Известий» читатели издавна обращались именно как к врачам.
В 60-х годах, в одну из суровых зим, мне позвонили, как в скорую помощь, сестры поэта Сергея Есенина. «Помогите, погибаем! — молила младшая, Шура. — Не топят, в московской квартире живем как на улице, ходим в валенках, в пальто, в платках, обе с Катей болеем».
В ту пору помочь было легче, чем теперь. Хотя опубликовать в газете острую статью — почти невозможно. Письмо в «Известия» инвалида I группы Сергея Яковлевича Афонина из города Гурьева.
«Дорогая редакция, возможно, когда вы получите мое письмо, я умру.
Воевал с 1941-го по 1945-й, имею награды. Война дала последствия, я был 9 раз оперирован, а летом меня парализовало. Сейчас нахожусь в онкологической больнице. Да, я очень тяжелый больной, не встаю, но разве я рад себе такому? За полтора месяца меня ни разу не только не помыли, но даже не умывают. Чтобы не менять мне белье, меня держат голым, и мухи кусают меня, а тараканы ползают по мне! Для меня даже не всегда находятся лекарства для уколов. Я кричу от невыносимой боли. Когда наконец ко мне приходят, то кричат на меня.
Лучше бы меня закопали живым, чем быть в палате и в памяти. Почему я не умер под пулей врага? Ко мне ходит женщина, которая мне чужая. Она просто жалеет меня. Больше у меня никого нет. Зав. отделением т. Науразбаев, видя, что ко мне ходят, стал настаивать, чтобы меня выписали из больницы».
Совершенно типичное письмо и той непечатной поры, и нынешней. Сегодня рядовой человек даже беззащитнее. Сегодня на публикацию никто из властных чиновников не обратил бы внимания, никто бы не вздрогнул. Тогда же «Известия» были под крышей Верховного Совета СССР, газету опасались, виновные больше всего боялись потерять партийные билеты. Тогда был шанс помочь и без публикации.
Я оформил командировку под другую тему, предварительно позвонил в Гурьев.
— Нет Афонина, — ответили мне. — Умер Афонин.
Это очень старая традиция журналистов «Известий» — брать героя очерка за руку и вести за собой. Классический пример: Анатолий Аграновский написал об офтальмологе, хирурге Святославе Федорове, когда тот был затравлен. Вернулся к нему через 10 лет, когда он (после публикации) был в зените славы. Собирался писать снова через 10 лет, но — не успел.
А вот совсем не классический, камерный пример: когда в Кунцевской больнице доживала последние дни Александра Александровна Есенина — Шура, я навещал ее.
Где истоки этих традиций? Не знаю. Может быть, вот где. «Меры приняты», — отвечали «Известиям», и это бывало пустой отпиской, как бы формой отчета перед партийной властью. «Снят с работы», — отвечали редакции и устраивали виновника на более теплое место. Или: «На работе восстановлен», но условия создавали такие, что человек уходил потом сам.
Наверное, поэтому «Известия» не отпускали своих героев. А сегодня, когда у всех так хорошо с голосом и плохо со слухом, тем более не должны отпускать.
К вопросу о временах — пленное слово сильнее свободного. Очерк о старушке Анастасии Огурцовой из Сычевки Смоленской области («Свидетельница») — о героической гибели в войну ее мужа и сына — был опубликован сразу. Второй («Имя на граните») — о ее полном одиночестве и нищете — через четыре года. Проскочил случайно. Главный редактор — фигура зловещая — был в командировке: рискнули. Через три вернулся Главный. Куда-то с утра съездил, говорили — к Суслову. Вернулся, собрал заместителей. На столе лежал очерк, весь исчеркан. Главный кричал и топал ногами. Заместители вышли раздавленные. Зато старушке Огурцовой назначили наконец новую пенсию, переселили из развалюхи в прекрасную квартиру. Опубликовали бы сразу — четыре года жила бы хорошо. А так — три месяца.
Даже если бы жить ей оставалось один день, все равно стоило бороться.
На 10-м километре шоссе Симферополь—Феодосия фашисты расстреляли в войну 12 000 человек. Спаслась, выползла ночью из-под мертвых тел только Р. Гурджи. Жила ужасно. После публикации «Известий» получила квартиру.
Квартиры, телефоны, пенсии, инвалидные машины. Было и еще нечто не материальное, но, пожалуй, более важное, за что боролись читатели «Известий». В Уссурийске прокуратура завела (по анонимке) уголовное дело против Павла Нефедова, директора передового леспромхоза. Семь с половиной лет длилось следствие! 48 томов дела! Около девяти месяцев заседали два суда! Наконец, два года семь месяцев и девять дней отсидел в общей сложности в тюрьме невиновный Павел Нефедов.
После публикаций в «Известиях» Нефедова перевели из Уссурийска в столицу края Владивосток — и квартиру предоставили, и достойную работу. Но главное — было восстановлено доброе имя.
Мы с Пашей и сегодня общаемся. Когда он бывает в Москве, непременно заходит.
Но — неисповедимы пути Господни. «Журавлев» — так назывался очерк об инвалиде войны, пенсионере, которого преследовали другие пенсионеры, молодые и жестокие, — КГБ, МВД, вооруженных сил. «Я-то уеду, а вы здесь останетесь, — сказал я Журавлеву. — Надо ли публиковать?..» — «Обязательно».
После публикации в «Известиях» в квартире Журавлева раздался взрыв. Сгоревшего Ивана Михайловича обнаружили на кровати со связанными ногами, боевые ордена его были прикручены к груди проволокой.
У каждого врача есть свое кладбище. У каждого журналиста, если он занят конкретными судьбами, — тоже.
Во времена так называемой старой журналистики, когда рядовой человек терял все надежды на чиновную власть, он шел в редакции в поисках последней помощи. Да, иногда помочь не могли, но по крайней мере, та, старая журналистика сочувствовала бесправному гражданину.
Старые заветные рубрики — «Меры приняты», «По следам наших выступлений» во многом, конечно, держались на принадлежности газеты к высоким органам! Теперь газеты бьются без прикрытия — один на один. Результат зависит от упорства и репутации издания.
Ровно неделю назад — 26 мая — «Известия» опубликовали статью «Разобраться! Доложить!» История беспрецедентная. У Валентина Георгиева из Старой Руссы погиб в армии сын. Вот уже четыре года Военно-страховая компания не желает платить родителям-пенсионерам единовременное пособие. Судья Мещанского межмуниципального суда Москвы Шиканова — в связке с компанией, семь раз откладывала рассмотрение дела.
«Известия» выступили, а через два дня Шиканова снова, в восьмой раз (!), отложила слушание дела. Георгиев был подавлен. Ему нужен был срочный сеанс психотерапии. Я провел его по начальственным и рядовым кабинетам «Известий», познакомил с техническими службами — секретарем фотоотдела, помогавшим оформлять публикацию, с машинисткой, которая печатала статью о нем. Моральная поддержка была огромная: «Мы с вами», «Держитесь», «Не бросим». Видимо, много натерпелись за эти годы родители-сироты, во многом, если не во всем, разочаровались. Потому что Георгиев уходил из редакции несколько распрямившийся и …растерянный.
— Как много еще, оказывается, хороших людей.
2001 г.