Мы снова шли через те же города, но уже входили в них с востока и выходили на запад. И возвращение каждого города было праздником, счастьем. Что там город, захолустная станция, село, одинокая уцелевшая изба, да просто пядь выжженной земли, где ни души, ни былинки, и она, взятая с кровью, была дорога нам. Шел июль, а год был — сорок четвертый. Солдаты спрашивали командиров об одном и том же, о главном: скоро ли граница?..
28 июля. Из сообщений Совинформбюро: …Советские войска ворвались в город и после ожесточенных уличных боев овладели им. Противник потерял убитыми свыше 3.000 солдат и офицеров. Подбито и сожжено 27 немецких танков и самоходных орудий. …Наши войска окружили три дивизии немцев.
Окружали мы прежде и побольше дивизий, и города освобождали покрупнее, и бои были куда кровопролитнее, и в смысле военного искусства нового тут ничего не было — обыкновенный «котел», завершающий этап операции «Багратион» войск 1-го Белорусского фронта. Рядовое, если хотите, сражение.
Но город-то был — Брест!
Последняя пядь родной земли, здесь обрушилась, опрокинулась на нас самая чудовищная из всех мировых войн.
Когда началась наша победа — когда мы остановили врага под Москвой? Или когда под Курском — середина войны, ее вершина, ее пик — нанесли самое тяжелое поражение фашистам, и война повернула вспять? Нет. Наша победа началась тогда же, 22 июня 1941 года.
Когда в жарком пыльном июле сорок четвертого года советские войска вступили в крепостные развалины, они уже поросли бурьяном, те стены, что уцелели, были как пчелиные соты — от осколков и пуль. Среди руин, в подвалах открылись выцарапанные на стене предсмертные слова:
«Мы еще вернемся».
…Странное состояние, ни на что не похожее испытываешь здесь, на самой границе. Она, невидимая, проходит посреди маленькой речушки. Воробьи, синицы летают туда и сюда, поют горлицы. А соловьи — притихли, брачный период кончился, они замолкают как раз, когда ячмень выбрасывает колос. Под ногами белый бессмертник, желтый зверобой — свидание с детством: наклонись, потрогай и снова станешь ребенком.
И на сопредельной стороне те же травы и цветы, и деревья. И ветки плакучих ив с обоих берегов почти встречаются на середине реки. Все то же.
Но откуда же тогда это острое чувство единственности родного пейзажа. Позади десять тысяч километров, впереди — двадцать шагов. Истоки Родины…
Я хочу назвать это чувство по имени, но не могу отыскать слово. Неповторимое ощущение жизни, словно все, что знал и любил ты прежде, все открылось для тебя вдруг разом в подлиннике.
Я-то доехал сюда скорым поездом Москва — Берлин за тринадцать часов с минутами.
А они шагали рядом со смертью три года, месяц и неделю. С их чувствами несравнимо ничто.
* * *
Перешагнув в июле сорок четвертого собственную границу, советские войска двинулись дальше. Уже там, освобождая порабощенную фашизмом Европу, отдали свои жизни более одного миллиона и ста тысяч наших солдат.
Из тех, кого война застала в Брестской крепости, дошли до Берлина шестеро — батальонный комиссар Н. Артамонов, сержанты В. Зайцев, Л. Лапшин, рядовые Н. Белоусов, А. Жигунов и З. Ковтун.
А были ли такие, кто в июне сорок первого защищал Брест, а в июле сорок четвертого освобождал его? Да, в составе 70-й армии вернулся в Брест бывший военврач II ранга П. Виноградов и еще — помощник командира 18-го батальона связи капитан Г. Дворцов. Но оба они были тогда, в начале войны, за пределами крепости, у них все-таки была возможность отойти, выжить. Ну, а из тех, кто был в самой крепости, неужели никто не вернулся сюда 28 июля сорок четвертого года? Есть, нашелся. Один-единственный во всей стране — Сергей Никифорович Лебедев. Он был пулеметчиком, рядовым 44-го стрелкового полка. Как раз в 4 утра он стоял в карауле. На второй день войны его ранило в переносицу, и, как он сам считает, это спасло ему жизнь. Лебедева отнесли в подвал, там он набивал патронами диски автоматов и пулеметов. Выбрался из окружения в середине июля.
Его путь — путь общеизвестный. От Бреста отошел к Москве, а потом, снова через Брест — до самого Берлина. Отвоевал с первой и до последней минуты. Тогда же, в 1941-м, был еще и контужен, потом, чуть позже, снова ранен — в шею. Потом — опять ранен в ногу… Но это все было в первой половине войны.
А Брест возвращал, прошел «чисто».
Уже в семьдесят первом его пригласили из Алма-Аты на открытие мемориала «Брестская крепость-герой». Он приехал, ходил и ничего не видел вокруг. К нему подвели Кибальникова, автора мемориала, их познакомили, но Лебедев и его не увидел. Он был слеп. И его водила под руку жена.
Осенним вечером 1968 года он, скромный бухгалтер скромной фабрики «Металлбытремонт», писал отчетные документы. А утром проснулся, открыл глаза — кругом чернота. Это было нелепо и чудовищно. Смотрели его специалисты в Алма-Ате, в Москве — безрезультатно.
А через восемь лет, в 1976 году, он попал в Москве к профессору Федорову. Тот осмотрел его.
— Контузия была? — спросил профессор.
— Да,— сказал бывший пулеметчик,— в сорок первом.
Профессор пообещал: «Хорошо видеть не будете, но на столб не налетите».
И Сергей Никифорович на операцию согласился. И, правда, хоть плохо, но видит теперь. И даже в Москву приехал, в редакцию, здесь, в Москве, и снял его наш фотокорреспондент Ю. Инякин.
* * *
В этот субботний день четырнадцатилетняя Валя Сачковская вместе с подружкой Нюрой Кижеватовой успела посмотреть сразу три фильма. Ночь была хорошая, лунная, вернувшись домой, она еще читала до двух ночи.
А Алику Бобкову было пять лет, он помнит, как отец возвращается под вечер домой, локти — в сторону, и на могучих руках повисли ребятишки чуть не со всего двора…
В нескольких сотнях метров от них, по ту сторону, шла другая жизнь. 45-я немецкая пехотная дивизия — любимица Гитлера, она первой вошла в горящую Варшаву, она вошла в побежденный Париж, теперь готовилась опрокинуть маленький гарнизон.
Из воспоминаний пастора дивизии Гшепфа: «…И на этот раз в течение нескольких дней происходили богослужения: последнее еще 21 июня вечером в 20.00 в лесном лагере».
Через несколько часов они перешли границу.
В первые секунды, когда взметнулась к небу земля, даже взрослые были в замешательстве, что говорить о детях. Валя Сачковская, увидев в окно, что все кругом горит, спросила: «Это гроза?» Отец сказал: «Отойди от окна, это — война». А Алика Бобкова отец успокоил: «Не бойся, это Ворошилов на танке едет».
И Валин отец — дирижер музыкального взвода, и отец Алика — командир роты погибли в первые же минуты войны.
Сегодня мы знаем, как они все сражались. Полковой комиссар Фомин запретил оставлять последний патрон для себя. «И последний — для фашистов. А умереть сможем и в рукопашной».
Неповторимы судьбы. В субботу, 21 июня, Фомин отправился на вокзал, чтобы уехать из Бреста к родным, но не достал билет и вернулся в крепость. Начальник госпиталя Бабкин, наоборот, лишь два дня назад приехал в Брест — служить. Бабкин погиб в рукопашной. А Фомина фашисты вывели за крепостные стены и там расстреляли.
Уже пал Минск, а гарнизон крепости сражался. Пал Смоленск, а бои в крепости еще продолжались. Уже фашистские самолеты полетели бомбить Москву, а майор Гаврилов, последний, еще отстреливался. Это ведь не легенда, это правда, что его бессознательного, почти неживого, фашисты пронесли на носилках перед строем и на него, как на чудо, ходили смотреть гитлеровские солдаты и офицеры.
Так сражались, а смерть находили действительно не в последнем патроне. Бросались на камни с башен… И даже, оказавшись в плену, искали достойную гибель.
Капитана Владимира Шабловского вели в колонне военнопленных. С ними шли женщины, дети, жена Шабловского несла на руках младших девочек — годовалую Светлану и двухлетнюю Наташу, еще двое держались за ее подол — Таня, семи лет, и Рая, восьмилетняя. Шабловский, оттолкнув конвоира, крикнул: «За мной» — и бросился с моста в воду, солдаты кинулись за ним. Они погибли, но не в плену.
В колонне пленных женщин и детей уводили из крепости и Валю Сачковскую. Когда немцы стали избивать одну из женщин, Валя кинулась на ее защиту. Вместо того чтобы пристрелить девочку, фашисты отправили ее в крепость с ультиматумом защитникам: сдаться. Без белого флага, сквозь ад девочка пробралась к своим. Кижеватов — начальник погранзаставы сказал ей: «Возвращайся и передай: мы принимали присягу». Валя обратно идти отказалась: лучше погибнуть в крепости.
…Мы идем по сегодняшней крепости, заведующая отделом музея Татьяна Михайловна Ходцева ведет группу экскурсантов, и в этой группе — Валя Сачковская… Ходцева рассказывает о первых минутах войны, а потом просит:
— Ну, Валюша, веди нас к себе домой.
Мы идем к Тереспольской башне, Валя показывает разбитую крепостную стену, распахнутую, без стекол, раму окна: здесь она жила. А здесь, из этого подвала, увидела самых первых немцев, которые входили в крепость. Они шли парадным маршем.
— До этого ведь была страшная бомбежка, обстрел, ну, они, наверное, думали, что уже в живых никого нет. Уже было светло, часов, может, шесть…
А вот подвал, куда она, маленький парламентер, пришла к своим, и где был ее последний бой:
— Самое страшное — не было воды. Кругом реки, каналы, но немцы нас отрезали. Раны у бойцов гноились, мы с Нюрой Кижеватовой очищали их. А за водой приказа идти не было: это верная смерть. Чаще всего пробирались к реке ребята — Петя Клыпа, Коля Новиков, они были воспитанниками музыкантского взвода у моего отца. Тяжело раненным и детям давали два глотка воды в сутки, легко раненным смазывали губы. Остальная вода шла для пулеметов.
…А вот здесь мы складывали трупы. Несколько раз немцы предлагали по радио сдаться, обещали жизнь. Потом, когда они заводили пластинки — «Катюшу», тогда мы, правда, плакали… А потом Андрей Митрофанович Кижеватов собрал нас — женщин и детей и сказал: все, защищать вас больше нечем, уходите… Женщины и жена Кижеватова стали просить их пристрелить, но он уговорил: может, хоть несколько человек из вас в живых останется, о нас тогда расскажете. И жену Кижеватова, и трех его детей, в том числе и Нюру, подружку мою, немцы потом расстреляли…
Рассказ свой Валентина Ивановна Сачковская несколько раз прерывала, Ходцева, положив ей руку на плечо, успокаивала.
Никакой присяги в начале войны Валя не принимала, но свое отвоевала, она ушла потом в партизанский отряд. У нее — боевой орден Красной Звезды и десять медалей.
9 мая 1945 года закончилась война, а через три дня она стала совершеннолетней.
* * *
А потом мы бродили по крепости с Раей Шабловской.
— Да, — говорила она, — женщины в подвалах замачивали белье в корытах, и нам потом эту воду приходилось пить.
Мы как раз проходили мимо скульптуры: солдат ползет к реке с каской в руках — зачерпнуть воды. Видно, что не доползет. Лет десять назад я впервые увидел этого солдата, тогда в каске у него была… вода. Видимо, накануне прошел дождь.
А потом мы бродили по крепости с Аликом Бобковым. Вместе с отцом, матерью и грудной сестрой они под огнем проскочили к овощному складу, спрятались под навесом. Снарядом убило наповал мать и сестру, тяжело ранило отца. Пробегавшие мимо фашисты бросили в него, пятилетнего, гранату. Отец на секунду пришел в себя, крикнул ему: «Ложись!».
У Алика Бобкова было тогда 14 ранений. Одна пуля так и осталась в нем — ушла к позвоночнику, ее не извлечь.
Алик Бобков сам выбирает маршрут нашей прогулки:
— Вот здесь, по этой аллее, любил ездить на велосипеде отец.
* * *
Они были сыновьями и дочерями своей Родины. Истина — расхожая, и, пожалуй, слова слишком общие.
Конкретнее? Они были сыновьями и дочерями своих отцов и матерей. Им было по двадцать. Это было первое поколение, выросшее после революции. И если говорить о долге и верности, надо вспомнить, чьими детьми они были.
Отец, Ахвердиев Гамза Назами — один из борцов за установление Советской власти в Азербайджане, член партии с 1918 года. Организатор отряда красных партизан в годы гражданской войны. Затем — начальник земельного отдела в районе, председатель райисполкома.
Мать, Ахвердиева Тамам Мамед кызы, член партии с 1920 года, — организатор первых колхозов в республике.
Сын, Ахвердиев Халил Гамза оглы: 1919—1941 гг. Из рассказа очевидца: «…в ходе боев 22 июня 1941 года утром, отбивая врага в штыковой атаке, героически, на моих глазах погиб рядовой 84-го стрелкового полка 6-й стрелковой дивизии Ахвердиев Халил Гамза оглы и там же, в казарме полка, был нами похоронен».
Редкий случай. Одна из первых штыковых атак была отбита, фашисты были растеряны, и солдата еще успели похоронить.
Отец, Майоров Бадма Гаряевич, член партии с 1919 года, боролся за Советскую власть в Калмыкии. В годы гражданской войны — работник политотдела Красной Армии и штаба десантного отряда моряков Волжской Каспийской военной флотилии, разведчик, военный комиссар улуса.
Мать, Майорова Агдя Сангаджиевна — одна из первых организаторов женского, революционного движения в Калмыкии. В первые годы Советской власти заведовала областным женотделом. Оба, и муж и жена, были делегатами Первого съезда народов Востока от Калмыцкой автономной области.
Сын, Майоров Венециан Бадмаевич: 1921—1941 гг. Погиб в первые же дни войны. Последнее его письмо из Бреста: «Мама и папа, купите и пришлите мне два тома Беранже».
Юноши. Почти мальчики.
Из непрожитых ими лет. «Пригласительный билет на золотую свадьбу. Республиканский совет ветеранов и женсовет Калмыцкой АССР приглашает вас на торжественный вечер, посвященный золотой свадьбе ветеранов революции и женского движения в Калмыкии — старейших коммунистов супругов Майоровых Бадмы Гаряевича и Агди Сангаджиевны, которая состоится в кафе «Нюдля» 29 мая 1970 года в 19 часов».
Горше нет: пережить сына почти на тридцать лет. Но и святее нет: то, что ты сам завоевывал, чему посвятил жизнь, все это защитил сын, твой собственный.
Были и другие семейные судьбы, если хотите — противоположные.
Семен Иванович и Клавдия Тимофеевна Бабкины образования не имели никакого. Он — из бедной крестьянской семьи Орловской губернии, она — с Рязанщины. Неграмотные родители поднимали девятерых детей. Один из них — Степан, учился потом в МГУ. «Одевался он плохо, — вспоминают сестры, — носил старое пальто отца, а шапка настолько была худа, что он ее снизу подрезал, она стала, как тюбетейка».
А все-таки детей на ноги поставили.
Петр Людвикович и Ева Павловна Хорецкие — белорусы — тоже не без труда поднимали семерых детей, среди них была и Верочка.
Пока эти семьи — российская и белорусская — были бедны и слабы, они находились под опекой и защитой Родины. А потом, в тяжелый час, уже Родине понадобилась их защита.
Степан Бабкин, помните, погиб в рукопашной, когда фашисты ворвались в госпиталь.
Вера Хорецкая работала здесь же медсестрой. Она перевязывала раненого, когда увидела в дверях немецких автоматчиков, этого раненого она заслонила — инстинкт сестры милосердия. Их застрелили вместе, в упор.
* * *
Их нет, и некому сказать: «Мы вернулись». И мы узнали о вас, пусть с опозданием, но узнали. Каждый из вас, даже тот, кто пал в первые минуты войны, приблизил наше возвращение.
Если бы они смогли сегодня подняться, только на миг, на одно мгновение открыть глаза, о чем бы спросили они? О судьбе Родины? Вряд ли, они и тогда не сомневались, чем кончится эта война. Наверное, о близких: что стало с ними, пленными?
Фашисты отпустили их — жен и детей. Завоеватели были сильны, самоуверенны, они еще не знали, что это такое — «отечественная» война. Но потом, когда развернулась вовсю партизанская борьба, фашисты стали снова разыскивать именно их, жен офицеров и солдат Брестской крепости. Ходили с облавами по всем окрестным деревням. Именно тогда, уже в 1942 году, была обнаружена и расстреляна вся семья Кижеватовых. Расстреляны семья Мулиных (жена и маленькая девочка), семья Чистяковых (жена и два мальчика-дошкольника) и так далее, и так далее.
В Шабенках казнили сто двадцать жен и детей защитников Брестского гарнизона и крепости.
В Великорите — восемьдесят.
Массовые казни прошли в Ракитнице, Радваничах.
Фашисты шли по верному следу. Судьбы Вали Сачковской или, скажем, Галины Корнеевны Шабловской были типичны.
Когда капитан Шабловский, бросившись с моста, погиб, жена и четыре малолетние девочки оказались в тюрьме. Не успев утром 22 июня обуться, Галина Корнеевна все эти недели так и ходила босая, ноги ее, изрезанные стеклом, побитые камнями, болели. И когда, освободившись из тюрьмы, они добрались до деревни Турное, здесь ее долго лечила старушка, у которой они остановились. Старушка, впрочем, и сама была немощная, и две старшие девочки Шабловские — восьмилетняя Рая и семилетняя Таня бродили по соседним деревням — побирались… Так продолжалось с неделю. Потом по деревне прошел слух: «солдатка». И в дом, где жили Шабловские, понесли хлеб, молоко, яйца.
Выздоровев, Галина Корнеевна разыскала партизан. Стала связной. В 1943 году ее схватили фашисты…
Галину Корнеевну Шабловскую повесили во дворе Кобринской тюрьмы.
Мы все знакомы с этой истиной — воюют солдаты, а побеждает народ. Но я имею в виду сейчас и тех, кто не брал в руки винтовку. Тех, кто протянул кусок хлеба четырем маленьким Шабловским. Вокруг — зверства, облавы на семьи защитников Брестской крепости. А тут — дети командира и партизанки.
Двух младших Шабловских (год уже сорок третий, Свете — три года, Наташе — четыре) спрятали в другой деревне. Раю и Таню оставили здесь же, но развели в разные семьи.
* * *
Мы говорили об отцах защитников Брестской крепости, о них самих — павших, теперь — об их детях. О третьем поколении. Что стало с ними, оставшимися без родителей, без крова…
Даже в это страшное время, даже в эту пору и потом, после войны, у нас не было беспризорных детей. Кого-то взяли в чужую семью, кого-то в детский дом. И дети Брестской крепости, даже те, кто потерял не только отцов, но и матерей, получили и образование, и достойное воспитание. Вы знаете, кем они стали в большинстве?
Врачами, медиками.
Алик Бобков — врач. Таня Шабловская — фельдшер. Тоня Казакова — фельдшер. Лида Нестерчук — акушерка. (Из воспоминаний Лиды Нестерчук о первых днях войны, она была ребенком, перевязывала раненых: «Я еще тогда жалела, что так мало умею, что не могу помочь, что я не медик…»).
Однажды в конце семидесятых годов их собрали всех вместе — детей и жен защитников Брестской крепости. Дети съехались со всех концов страны. Было 22 июня. 4 часа утра. Многие из них встретились через десятки лет!.. Заговорил вдруг громкоговоритель, объявил о том, что началась война, послышался рев самолетов, разрывы бомб… Метроном…
Потом детей повели смотреть фильм — о себе, фильм так и называется «Дети Брестской крепости». Валя Сачковская хоть и плакала, но с экрана глаз не сводила. Но потом в середине фильма, когда и развалины, и фашисты были уже позади, когда показали нынешний современный полковой оркестр и зазвучал вальс, она выскочила из зала.
Какая это мука — старая полковая музыка, особенно если твой отец субботним вечером 21 июня 1941 года держал в руке дирижерскую палочку.
Что снится им — детям, давно выросшим, и вдовам, состарившимся? Бомбы, разрывы, смерть? Нет, им снятся живые.
Анастасия Кондратьевна Наганова видит мужа, каждый раз она говорит ему: «Ведь есть те, кто уцелел, остался в живых. Неужели нельзя было, неужели не смог?» Он смотрит на нее, молчит и растворяется в темноте.
Алик Бобков видит отца в военной форме, отец радостный, но очень усталый, потому что война только что закончилась, и он — вот он, вернулся. Сон хороший — просыпаться тяжело.
А для Вали Сачковской главное — не сны. Что — сны. Каждую ночь, под утро, она слышит вдруг грохот, страшно гудит земля, и она просыпается. Ровно в четыре часа. Вот уже сорок четыре года Валентина Ивановна Сачковская просыпается в четыре утра.
* * *
В Брестский музей заглянул маленький белобрысый пацан и деловито спросил:
— Вам каски немецкие нужны?
До сих пор здесь, в крепости, находят ребятишки патроны, ручные гранаты, медали.
— Принеси.
Вошли четверо. Они поочередно мерили каску и корчили при этом страшные гримасы. Каска была непростая: сзади, на затылке, точно посредине была дырка от пули. Раз в затылок, значит, шел июль сорок четвертого. Каска — символ.
Здесь бы, наверное, и поставить точку. Но в заголовке очерка стоит слово «Верность».
Тогда вот — другая каска, ее держит в руке советский солдат, тот самый — каменный, который ползет к реке и никак не может доползти.
Вы знаете, а ведь я ошибся тогда, десять лет назад. Сейчас, в этот раз, всю неделю стояла в Бресте тридцатиградусная жара. А каска у солдата, как и тогда, была полна воды, не пересыхала. Оказывается, это брестские мальчишки носят солдату воду с реки…
Брест
1984 г.