Бессмертие Петра Григоренко (1994)

(отклики на очерк «Мятежный генерал»)

«Известия» опубликовали серию очерков (№ 59—61) о генерале Петре Григорьевиче Григоренко, который верой и правдой служил советской власти, а затем восстал. Власть сполна отомстила ему: генерал был разжалован в солдаты, только в психбольницах провел более шести лет.

Речь шла и о сподвижниках Григоренко — правозащитниках 60-х—80-х годов. О режимах — прежнем, коммунистическом и нынешнем, демократическом.

Откликов пришло предостаточно. Коммунисты вступились за коммунистов, демократы — за демократов. Встали под ведомственное ружье некоторые психиатры: не все советские врачи были убийцами.

Оставив в стороне корпоративные интересы, приведем несколько читательских писем без оценок и дискуссии — по темам.

О покаянии

«Прочитала я статьи в №№ 59—60 на одном дыхании. Однако то, что опубликовано в № 61, меня до глубины души возмутило, столько ненависти к демократическому движению 80-х — 90-х годов. Кто он такой, Эд. Поляновский?.. Какое имел право написать: «Нынешние демократы предали их (правозащитников. — А. П.) дважды — тем, что забыли их, и тем, что сделали со свободой». Да неужели автор не понимает, что если бы демократы сделали бы со свободой то, что он имел в виду, никакой бы его статьи в «Известиях» не появилось бы? Нужно помнить, какое наследство досталось демократам и как болезненно трудно его реформировать! Можно ли это сделать одним махом? Но дело-то в том, что с приходом демократов к власти мы все смогли свободно жить и дышать, почувствовали себя свободными людьми!

Я — историк по образованию, до 1956 года веривший в коммунизм (но в партии никогда не состояла). Мой грех в том, что внесла свою лепту в то, что мы (я тогда работала в издательстве БСЭ) создали, как нас и призывали. Энциклопедию, достойную сталинской эпохи… Доклад Н. С. Хрущева на XX съезде партии был разорвавшейся бомбой, он в то же время посеял надежды, что теперь-то все будет по-иному. Но в том же 1956 году Хрущев послал войска на подавление революции в Венгрии… Все иллюзии, все надежды исчезли, длительные размышления привели к пониманию того, что коммунизм — это не только миф, но и страшное зло. Вступить с ним в открытую борьбу сил не было (я — не герой), но выводы для себя лично были сделаны. Дальнейшая жизнь была сплошным покаянием. Перешла на другую работу (совсем не такую хлебную, как предыдущая), не по специальности (связанную с социологией и философией), от серьезных заданий отказывалась (то есть от тех, что связаны с политикой и идеологией), объясняя, что не специалист, работала на подсобной работе.

С уважением, инвалид 2-й группы, кандидат исторических наук А. Попова, Москва».

А это — письмо Александра Чемонина из Волгограда, бывшего собственного корреспондента «Известий». Моряк, прошел войну.

«Я был активным коммунистом, очень верил своей идеологии и честно на нее работал, но считал, что к партии примазались гады, которые паразитируют на ее теле и живут за счет лжи. Я их все время разоблачал, считая, что в целом ЦК на верной дороге. Мировоззрение каждого складывается на основе определенной информации. Мы многого не знали, легко становились рабами своих господ. И вот когда пошла совершенно иная информация, достоверная, архивная… Какое опустошение, горе надо было пережить, как посмеяться над собой!

Я испытываю стыд за поступок. В начале перестройки один из коллег (корр. АПН) написал заявление о выходе из КПСС. Как я тогда возмутился, назвав его предателем. У меня нашлись единомышленники… Но когда мое собственное мировоззрение затрещало по швам от правды, я проклял себя за тот поступок и не мог понять, почему мой молодой коллега прознал о нашем ЦК, о Ленине и его соратниках раньше и больше меня?

Я просто нуждаюсь в покаянии. Но перед кем? В моем городе зреет и крепнет, ловко конспирируясь, не только коммунизм, но и откровенный фашизм».

Не могу назвать письмо москвича Николая Позднякова покаянным, но самооценка в нем есть, это главное:

«Вы правильно сказали: это была война! (Речь о жестоком противостоянии правозащитников и КГБ. — Авт.)

Ведь это тоже шла война.

Она была других страшнее.

Что ж не дороже, не слышнее

Тех мучеников имена?!

Понятно, что подобные крамольные вещи до 1986 года я мог читать лишь своим ближайшим друзьям. Среди них была и поэма «Предвестие», написанная в сумрачные 70-е годы. Эта поэма могла мне выйти боком, если бы кто-нибудь из моих друзей оказался неверным.

Но главное, что спасло: ни я, ни все мои друзья не поднялись до высот открытого протеста, как поднялся генерал Григоренко и его сподвижники.

Конечно, душа бунтовала и возмущалась, но кровавый режим навел такой страх, что пугала сама мысль о протесте. К тому же протест казался бессмысленным. С раннего детства запомнился мне ужас, внушенный арестом отца, а затем и отчима.

В дни вторжения наших войск в Чехословакию я наспех сложил частушку:

Пробудила ото сна

Лагерь Пражская весна.

Мы послали к ним Че-Ка —

Ни весны, ни Дубчека!..

Частушку слышали коллеги по редакции, кто-то «стукнул»: я был отлучен от загранкомандировки и отправлен в «отстойник». (Кстати, в ту роковую августовскую ночь я вместе с Главным дежурил на выпуске ТАСС, где лежала фальшивка «Призыв ветеранов-коммунистов Чехословакии к Советскому народу о помощи», которая ждала лишь сигнала из ЦК для распространения в печати).

Но все-таки большинство из нас, даже несогласных с кликой лицемеров и узурпаторов, воспринимало отвагу диссидентов как безумие. Идти сознательно, без надежды на успех, на жесточайшие, изощренные муки в неволю и на смерть никто из нас не смел. «Предвестия» я мог отдать в русские издания за рубежом, когда был в командировке в Канаде в 1980—1982 г.г. И все же не решился.

Должен вам сказать, была еще одна не менее важная причина: отвергая правление тиранов и лицемеров, мы не могли отказаться от воспринятых с детства идеалов социализма и понятия о патриотизме. Непросто было перейти «на другую сторону», против своего государства.

Социализм для нас и, наверное, для многих наших людей, был идеалом общественной справедливости. Непросто стремиться от в общем-то добрых идей, провозглашенных еще на заре цивилизации. А наш народ глубже других народов воспринял идею социальной справедливости, на ее алтарь он положил больше всех мечтаний, и жизней, и мук».

О Донкихотах и демократах

«Мне кажется, Вы не правы, когда в некоторых строках заключительной части Вашего очерка светится недоброжелательство к «нынешним демократам». Суть в том, что при всей гуманистической значимости диссидентского движения, при всей неординарности личностей многих из них, при всем их личном мужестве, все они были Донкихотами в борьбе за изменение системы. Нужны ли такие люди? Безусловно… И Вы, и я могли бы много говорить на эту тему. Но Вы, как умный человек, должны сознавать, что подлинным фундаментом существовавшей системы было отсутствие частной собственности — в экономическом плане и всеобщее господство государства, диктатуры класса распорядителей государственной собственности — в политическом. Подавление прав человека было естественным элементом существовавшей политической системы, охранявшейся и поддерживаемой экономической системой. Так что для меня борьба за права человека равна борьбе за слом антиестественной экономической системы. Только частная собственность и рыночная экономика в конечном счете могут обеспечить права человека. И в этом смысле многие из известных ныне молодых деятелей (пусть они и не приковывали себя цепями на Красной площади, не сидели в тюрьмах и «психушках», и м. б. не обладают таким личным мужеством, как генерал Григоренко) делали для восстановления прав человека ничуть не меньше, чем диссиденты.

Вот, если кратко, мое возражение Вам.

С искренним уважением Михаил Лурье. Москва».

*   *   *

Кажется, мы далеко удалились от непосредственного героя повествования. И здесь, возвращаясь конкретно к генералу Григоренко, рассматривая вблизи размываемый временем образ, не обойтись без писем его друзей и сподвижников.

Бесценная реликвия

Игорь Рейф, Москва («Никогда не забудем мы врача Игоря Рейфа, его врачебные заботы обо всей нашей семье и прекрасные и умные его беседы со мной. Не забудем и его жену Зою». — П. Григоренко «В подполье можно встретить только крыс…», изд. «Детинец», Нью-Йорк, 1981 г.):

«Почти четверть века как бесценную реликвию храню я пачку писем Петра Григорьевича Григоренко из Черняховского специзолятора. Как обычно пишутся письма из тюрьмы? Справляются о здоровье, передают приветы, скупо, два-три слова, — о своем однообразно безрадостном житье-бытье. И все. Как тут разговоришься, если каждое слово проходит жесткую цензуру.

Эти письма трудно было отнести к разряду «тюремных», настолько свободно и непринужденно держал себя мой корреспондент. Я порою забывал, что наш разговор ведется не на равных, что бумага собеседнику выдается лишь по особым дням — «дням писем» — по унизительной куцей норме.

Надо видеть эти разнокалиберные, вырванные то ли из блокнота, то ли из ученической тетради полулистки или четвертушки с обязательным порядковым номером вверху (дабы тюремной администрации труднее было «заиграть» какой-то из них), исписанные ясным, без помарок, почерком — сплошь, без полей и без зазора между строчками. Ему приходилось беречь каждый сантиметр бумаги.

Судьба свела нас с генералом всего за несколько дней до его последнего ареста, когда я принес ему плоды своего полуторагодового труда под названием «Трансформация большевизма». Писал я на свой страх и риск, в полнейшем одиночестве, до момента, пока работа вдруг не зашла в тупик. Я понимал, что мне остро недостает оппонента, а еще лучше — единомышленника, с которым мы вместе, в две руки, дружно завершили бы эту рукопись. Такого единомышленника я и нашел в лице Петра Григорьевича, и это были самые, может быть, радостные минуты в моей жизни. Но, увы, скоротечные. В конце апреля 1969 г. в Ташкенте, куда он выехал на процесс по делу Мустафы Джемилева, его арестовали.

Мои обманутые ожидания, очевидно, не давали ему покоя и там, в психбольнице, куда он был заточен. Казалось бы, совсем не о том должен думать человек в таких нечеловечески тяжких условиях… Я приведу здесь лишь два отрывка из самых первых писем, которые, быть может, дадут представление о том, как бережно относился Петр Григорьевич к своим друзьям и сподвижникам, даже если они были чуть не вдвое его моложе.

«Черняховск. 7 июля 1970 г.

Дорогой Игорь!

Письму Вашему очень рад. Думаю, каждому человеку радостно сознавать, что он оставил хороший след в душе другого человека. Естественно, рад и я тому, что несмотря на то, что «наше знакомство было слишком беглым и коротким» (выражение Вашего письма), несмотря на то, что я был в то время слишком занят и не мог уделить Вам достаточного внимания (добавлю я), Вы не только запомнили наши встречи, но и сочли возможным посещать мой дом и писать мне письма. И Вы напрасно думаете, что я вас не запомнил. Запомнил и даже часто вспоминал Вас и спрашивал, как Вы поведете себя, узнав о моем аресте. Я почему-то был уверен, что это Вас не испугает. Рад, что не ошибся. Ваши замыслы я помню и рад, что Вы от них не отступились… Обнимаю Вас, мой молодой друг, желаю Вам больших успехов в искусстве* и в жизни.

Ваш П. Г.»

«Черняховск, 13.8.70 г.

Дорогой Игорь!

Вы прямо святой. Я вам доставил своим обещанием помощи одни сплошные неприятности, а Вы пишете: «Очень и очень сожалею, что нашим планам в отношении совместной работы так и не пришлось осуществиться». Я сожалею совершенно о другом. О том, что взялся помогать своими по сути ничтожными кибернетическими познаниями. У Вас специальность, масса материала и добрая половина готовой работы. Вы вполне могли бы обойтись без меня. И я, держа Ваши материалы и литературу у себя, фактически тормозил Вашу работу. Да и не знаю, все ли вернулось к Вам. Ведь у меня забирали все написанное на машинке или от руки и ничего не вернули. Все подшили в 25 томов, даже не читая. Подшили все газетные и журнальные вырезки. Так что я даже не знаю, не попали ли туда и Ваши. Я из-за этого очень казнился. Сам себя клял: «Вот так помог диссертанту». Вы хоть напишите, нет ли у Вас невосполнимых потерь. Я очень об этом беспокоился. Да и до сих пор неспокоен. Но вот после этого покаяния стало чуть полегче. Но на мой вопрос все же ответьте».

Напрасно казнил себя Петр Григорьевич. После отъезда мужа в Ташкент предусмотрительная и мудрая Зинаида Михайловна убрала из дома от греха подальше весь криминал и тем спасла не только мою рукопись, но и многое другое из тогдашнего самиздата».

О памяти

Генрих Алтунян, депутат Верховного Совета Украины, Киев. (Генрих Алтунян приехал в Москву, как указано в решении парткомиссии об исключении его из партии, «по заданию 13 харьковских клеветников, чтобы установить связь с сыном командарма Якира П. Якиром и с бывшим генералом П. Григоренко» — П. Григоренко «В подполье можно встретить только крыс…». «Мой друг инженер — майор Генрих Ованесович Алтунян…» — там же).

«Прежде всего позвольте поблагодарить Вас.

Большое спасибо за первую серьезную публикацию о незабвенном Петре Григорьевиче. Он сам, его жизнь еще ждут своего внимательного и глубокого исследователя, но Ваша публикация стала первой и очень важной, так как дойдет до широких слоев народа, и не только российского. И за это поклон Вам и искренняя благодарность.

Позвольте теперь сказать несколько слов о том, что, на мой взгляд, могло бы улучшить статью.

Во-первых, жаль, что не нашлось места для фотографии Зинаиды Михайловны или такой, где они вместе. Вообще о женах наших политзаключенных можно писать романы. Это, как правило, героические женщины, которым было несравненно труднее, чем многим из нас в тюрьмах, лагерях и даже «психушках». Тяжести, выпавшие на их плечи, не идут ни в какое сравнение, скажем, с долей декабристок. Но это отдельный разговор, просто Зинаида Михайловна вполне достойна своего мужа.

Во-вторых, жаль, что Вы не сказали о вечере памяти Петра Григорьевича в Киеве, прошедшем за несколько месяцев до московского. Но не это важно само по себе. Если бы Вы были знакомы с выступлениями на киевском вечере. Вы бы обязательно вспомнили более подробно о Семене Глузмане, который возглавляет первую в СНГ независимую психиатрическую экспертизу. На мой взгляд, стоило обязательно вспомнить о тех сегодняшних экспертах, которые поставили наконец точку в так называемом психиатрическом эпикризе Петра Григоренко.

Это, например (я знаю не всех!), главный эксперт группы профессор Модест Кабанов, нынешний директор Института Сербского Татьяна Дмитриева, врач-психиатр Ада Коротенко, выступление которой на киевском вечере было потрясающе интересно. Она рассказала о том, что комиссия просмотрела отснятую американцами на пленку всю экспертизу Петра Григорьевича, и о впечатлении от увиденного.

В-третьих. Найдите в Москве Михаила Капитанова — прокурора отдела реабилитации Главной военной прокуратуры, я думаю, если бы не он — Петр Григорьевич до сих пор не был бы реабилитирован.

В-четвертых. Обидно, что Вы даже не упомянули о Надийке Светличной — выдающейся украинской диссидентке. Она прошла лагеря Мордовии и ссылку, она была надеждой и опорой своему брату — гениальному литератору, поэту и Человеку — Ивану Светличному. Он умер в прошлом году, хотя на самом деле мы потеряли его много лет назад, когда в ссылке его поразил жестокий инсульт.

Надия Светличная — многолетний обозреватель радио «Свобода», вместе с братом (Иван — посмертно) получила в этом году Шевченковскую премию.

Так вот Надия была одной из совсем немногих в окружении Петра Григорьевича до последнего дня, он умер у нее на руках.

И последнее. Возьмите эту тему. Верю, что у Вас получится, нам всем, особенно молодым (здесь Вы правы!), нужна правдивая, глубокая книга о Петре Григорьевиче Григоренко. У Зинаиды Михайловны сохранился неплохой архив, есть кое-что у их друзей — письма, фото и т.д., пропасть ничего не должно.

Надеюсь, за замечания не в обиде.

С уважением Генрих Алтунян

Р.S. Забыл написать, что в Киеве уже год, как существует проспект Петра Григоренко в новом большом микрорайоне в Осокорках, так что матушка Москва отстает.

Г. А.»

1994 г.

*Это, разумеется, для цензуры.