«Из всех семян, упавших на землю, быстрее всего дает всходы кровь мучеников».
О. БАЛЬЗАК.
Мятежный лейтенант поднимался по трапу навстречу своей гибели. Крейсер «Очаков» был обречен, и Шмидт знал это. Но еще он знал, что его ждут матросы, что теперь он на виду, а значит, ни одна минута оставшейся жизни не пропадет даром. В конце концов дорогу делает не первый. Первый лишь указывает путь, когда уверен, что за ним пойдут.
Разве ступил бы он на пустую палубу «Очакова»?
Имя лейтенанта Шмидта, пожизненного депутата, стало легендой, это имя — на века. А много ли мы знаем о Сергее Петровиче Частнике? Ведь это он с товарищами ждал Шмидта, стал его первым помощником, оставался с ним до конца, разделив его участь на острове Березань. Вот строки из его письма черноморским матросам, последнего — перед расстрелом:
«Грядущей смерти не страшусь. Но меня мучит мысль, что некоторые из вас сделались убийцами своих же товарищей, боровшихся за лучшую долю. Им этого не простит ни бог, ни русский народ, ни весь мир… Уже сказано готовиться к казни. Прощайте навеки».
Стал легендой броненосец «Потемкин». Но кто и что знает о скромном учебном судне «Прут»? Матросы его, разоружив офицеров, взяли курс от Николаевского порта на Одессу, к «Потемкину». Призвал матросов к борьбе машинист 2-й статьи Александр Петров. Перед тем как его с товарищами расстреляли, он также сумел передать на волю письмо с призывом к борьбе за свободу.
Книга, которую выпустил Политиздат, составлена из предсмертных писем рядовых революции, именно рядовых. В книге мало классических, хрестоматийных героев, и в этом ее самое большое достоинство.
Дорогу делает не первый, а тот, кто вслед пуститься смог. Второй. Не будь его, наверно, на свете не было б дорог. Ему трудней безмерно было — он был не гений, не пророк — решиться вдруг, собрать все силы, и встать, и выйти за порог…
Малосильный «Прут» был столь же велик, как и «Потемкин».
* * *
Герои книги «Письма славы и бессмертия» жили и погибли в последние 12 лет династии Романовых, в годы гражданской войны, антисоветских мятежей. 1905—1922 годы — время жертвенное.
Письма-клятвы, письма-завещания, письма-исповеди. Надо знать, как, в каких условиях они писались.
Григорий Ткаченко-Петренко:
«Здравствуй и прощай, дорогой брат Алеша. Я пишу сейчас возле эшафота, и через минуту меня повесят. Постарайся от родителей скрыть, что я казнен, ибо это их совсем убьет. Уже 12 часов ночи, и я подхожу к петле, на которой одарю вас последней своей улыбкой. Писал бы больше, да слишком трудно, так как окованы руки, а также времени нет — подгоняют…».
Двадцатилетний Павел Бузолин, попрощавшись в письме с родными, приписал внизу: «Моя могила в лесу под Челябинском». Как узнал он об этом заранее? Юноша был насильно мобилизован в белогвардейскую армию, там за большевистскую агитацию его и еще пятерых солдат приговорили к расстрелу. На опушке леса их заставили рыть для себя могилы. Павел управился раньше всех и, испросив разрешение, тут же присел у свежевырытой могилы и написал несколько строк.
На сотню, а может быть, тысячу казненных одному удавалось написать прощальные строки, еще труднее было передать их на волю. А из того, что удавалось передать, далеко не все дошло до нас, потомков.
Судьбы многих писем складывались поразительно. 3 апреля 1963 года в Севастополе разбирали старую стену бывшей тюрьмы, между дымоходом и дверной коробкой одной из камер обнаружили сверток бумаги. Там оказалось «Письмо казненного матроса Петрова», того самого — с учебного судна «Прут». Рабочие с волнением читали строки, писанные почти 60 лет назад… В октябре 1918 года близ Перми шли ожесточенные бои между белогвардейцами и рабочими и крестьянами Урала. В шестидесятых годах рыбаки случайно обнаружили на берегу речки возле села Боровлянского старую бутылку, а в ней — «Записка товарищей по борьбе»:
«Нас осталось двое — Мостовых Иван и Павлов Антроп — из всего прикрытия отряда. Да здравствует власть Советов!..»
Письмо хранилось 45 лет. Так, по крупицам собирались исповедальные строки.
Когда среди покоящихся в братской могиле для нас открывается новое имя, это имя высекают на обелиске рядом с другими. Первое издание книги вышло почти 20 лет назад, после этого являлись на свет новые письма, новые имена (помогали работники архивов, музеев, родственники погибших). Политиздат выпускает второе, дополненное издание и вот, наконец, сейчас — третье. В первом издании было 56 писем, записок, завещаний. В нынешнем — 120.
* * *
Они жили для нас, и сегодня мы обязаны знать все об их жизни. Биография М. И. Сычева («Умираю за социальную справедливость»): двенадцать арестов царской охранкой, один арест колчаковской контрразведкой, четыре года тюрьмы, три ссылки, четыре побега, более девяти лет нелегальной работы… Типичная биография профессионального революционера.
Обращаясь к началу века с высоты восьмидесятых годов, представляешь себе седобородых мудрецов с огромным не только революционным, но и жизненным опытом. А ведь они были молоды. Старых революционеров, как Сычев, было немного, да и то сказать — «старый»… за тридцать лет всего.
Мы говорим «прометеи революции», «рыцари», представляем их железными, твердокаменными, а их пламенность видим — гражданскую. Между тем они были из плоти и крови. Они были нежными детьми, и каждый из них испытывал к своей матери те же первородные чувства, что и каждый из нас. И самый великий из подвижников для своей матери был всего лишь сын.
Павел Калмыков:
«Прощайте, дорогая и милая моя мамаша, прошу тебя прости… Прощай, дорогой и любящий братец однокровный мой… Жду смертной казни, которая должна быть сегодня ночью за дамбой, — изрубят шашками или расстреляют, то и другое у них в моде. Жду смерти без страха, так как совесть моя чиста. Простите меня за все обиды мои. Да здравствует Интернационал!»
Дора Любарская:
«Через 8 дней мне будет 22 года, а вечером меня расстреляют. Целую мою старенькую мамочку-товарища».
Они были женихами и невестами, любящими и любимыми мужьями и женами. Вот — вершина драмы: любимую казнят во дворе тюрьмы на глазах любимого. Сурен Магаузов — товарищам по борьбе:
«Тяжело мне без моей милой славной Розы. Она погибла смертью храбрых. Смело, без ропота и без страха она шла к эшафоту».
Сурена повесили через пять дней.
В прощальных письмах звучат опальные слова — борьба, свобода, гражданские права. Есть письма-программы, целые политические платформы, революционные наставления. Но я выбрал строки любви к матери, к жене, невесте как единицу измерения. Если при такой пламенной любви к близким, при таком желании жить они жертвовали всем этим, какова же была степень их любви к Родине, которую они хотели видеть свободной! Это неправда, что рыцари легко покидают землю. Они так же, как все, хотят жить, но главная их боль в последний час: мало сделали.
Из письма участника Кронштадтского восстания, матроса-большевика Николая Комарницкого товарищам по борьбе:
«Остается несколько часов до расстрела. Все спокойны, мысль о близком переходе в вечность нас не пугает. У окна стоит часовой и плачет… Мы мало сделали, но сделали все, что могли, и отдаем последнее — жизнь».
Читая эти письма, задумываешься о самом простом. Например, как и зачем ты живешь, так ли тратишь единственную свою жизнь. Только не надо говорить себе, что ты усвоил главное: что надо любить свой народ. Не надо прописей. Любить весь народ легче, чем помочь иногда одному человеку. Любить всех, вообще, без обязанностей, без риска, пусть малого, удобно. Кому-нибудь, хоть одному существу, легче ли от того, что ты живешь? Размышляя о том, сколько жизней, чистых и бескорыстных, положено на алтарь Отечества, сколько принято мук, сколько пролито крови, понимаешь: Родина — это не территория, Родина — это и время, в которое тебе выпало жить.
А если бы они, павшие в начале века, дожили чудом до наших дней, узнал бы я их сегодня?
* * *
У них было много минут, когда жить было труднее, чем умереть.
«Дело мое очень и очень плохо. При допросе меня били шомполами по пяткам. Потом били по лицу, по голове, бросали о землю, раскачивали и били о стену, били по сонной артерии, били палкой, шашкой, стулом, били по чем попало. Теперь у меня трясется все тело и болит грудь» — А. Хворостин
Большевика Ивана Бутина морили голодом, жгли раскаленным железом. Чтобы облегчить страдания, товарищи передали ему яд. Он поблагодарил и… отдал соседу по камере.
Они жили для нас и умерли, как жили.
Илья Крылов. Умер в тюрьме от пыток. Ему было 28 лет.
Сергей Сластунов. Закопан живым в землю. 24 года.
Люсик Лисинова. Погибла в неравном бою. Пуля попала ей в сердце. 20 лет.
Сергей Лазо. Брошен в паровозную топку. 26 лет.
Егор Мурлычев. Погиб в тюрьме. Пьяные казаки зарубили его шашками. 21 год.
Виталий Бонивур. Был увезен в тайгу, привязан к дереву. Враги вырезали у него сердце. 20 лет.
Как их боялись палачи, даже связанных и закованных, измученных и больных.
…Катер медленно плыл к западной окраине пустынного острова Березянь. Здесь уже были вырыты могилы, уже стояли четыре черных столба — для Шмидта, Частника, матросов Гладкова и Антоненко.
Четверо связанных на пустынном острове, и против них, для расправы — целая рота молодых матросов-новобранцев. Но это еще не все. Палач Ставраки не был уверен в матросах и в затылок им выстроил сводную роту солдат Очаковского гарнизона. Но и это не все. Неподалеку от острова стояла наготове канонерская лодка «Терец», направив жерла своих пушек на площадку, где готовилась казнь.
…Мне так хочется сейчас дотронуться рукой до их последнего дня. Увидеть поворот головы, последнее прощание их друг с другом. И что самое последнее видел каждый из них, прежде чем сомкнулись веки. И какая была погода в тот день, 6 марта 1906 года.
Но время давно минуло, и мне некому протянуть руку.
* * *
Мертвые, они стали еще сильнее. Когда Ивана Якутова в третьем часу ночи вели по тюремному двору к эшафоту, вся тюрьма пела «Вы жертвою пали», узники клялись не забыть эти минуты. Костюшко-Валюжанича расстреляли у подножия Титовской сопки, отсюда была видна вся Чита. Именно здесь после его гибели стали проходить сходки.
Насилие рождало солидарность. После того, как в Одессе была расстреляна Жанна Лябурб, две роты 176-го французского полка под Херсоном отказались воевать против Красной Армии, восстали матросы французского броненосца. В Версале «Совет четырех» обсуждал вопрос о неудавшейся интервенции в красной Одессе. Английский премьер-министр Ллойд Джордж признал: «Мысль подавить большевизм военной силой — чистое безумие».
Я пытаюсь восстановить для себя священную суть того времени, его воздух, рассмотреть до мельчайших черт характер и облик француженки, приблизить к нам последние минуты ее жизни. Перелистываю архивные страницы, вот она, Жанна Лябурб — маленькая, хрупкая, миловидная. Она спешит к себе на Пушкинскую, 24, на ней широкополая фетровая шляпа и старенькое коричневое пальто. По этому пальто ее и опознали потом в морге, где она лежала среди других своих товарищей, растерзанная, изуродованная. Интервенты, хозяйничавшие в Одессе, были вынуждены разрешить легальные похороны. На кладбище собралось около шести тысяч человек!
Ровно через тринадцать лет после того, как были расстреляны и брошены в ямы Шмидт, Частник, Гладков и Антоненко, день в день — 6 марта — Одесса хоронила Жанну Лябурб. Совпадение, круговорот истории. Впрочем, что ж удивляться, дней в году не так уж много, если учесть, что павших — тысячи. В один и тот же день, 6 марта, одно и то же солнце светило им или, быть может, плыли по небу одинаковые облака. А может быть, когда хоронили Жанну Лябурб, шел мелкий косой дождь?
Я звоню в Одессу, в бюро погоды Черного и Азовского морей. Оказалось, что архивов, увы, нет. Звоню в Одесскую гидрометеорологическую обсерваторию. Просят перезвонить через пару дней. Через два дня к телефону подошел директор обсерватории Станислав Николаевич Дубовицкий: «Мы храним архивы за сто лет, — сказал он, — со дня основания обсерватории. Значит, какой вам день? Записывайте: 6 марта 1919 года температура в Одессе была около нуля. С моря дул южный и юго-восточный ветер, 8 метров в секунду. Шел слабый снег, знаете, такой мелкий-мелкий. Как бы это все точнее сказать — было зябко, что ли».
Теперь у меня есть заветная подробность: снег падал на лицо Жанны Лябурб и не таял. С высоты птичьего полета я всматриваюсь в людское море на одесском кладбище. Вот вижу, двое — юноша и девушка несут венок — почему-то надписью вниз. Потом у могилы Лябурб на глазах у тайных и явных агентов врага они разворачивают надпись: с одной стороны венка — «Смерть убийцам!», с другой — «От Одесского областного комитета Коммунистической партии большевиков Украины». Они исчезают, растворяются в толпе, но юноша в последний момент оборачивается, и я узнаю его лицо. Это же — Гарин. Михаил Давидович Гарин, он улыбается и протягивает руку.
* * *
Я не могу вспомнить тот день, когда впервые увидел его в редакции, этот день не стал знаменательным. Обычный человек, как многие, только постарше, правда, как оказалось, с необычайной работоспособностью. Уже уйдя на пенсию, на восьмом десятке лет он продолжал ездить в командировки. Руки не вполне слушались его, он не мог держать перо в буквальном смысле. Чаще всего он отправлялся в дорогу с соавтором, молодым журналистом. Работали каждый день с раннего утра и до позднего вечера, молодой и крепкий коллега к концу недели выматывался, а Гарина и в субботу можно было видеть в цехах, которые работали. Он раздавал и собирал анкеты, им составленные: «Какая нынче рабочая молодежь».
Однажды он позвонил мне: «Я только что из командировки, вы не помогли бы мне…» И назначил время: «Прямо завтра, с утра. Вам когда удобнее, пораньше или попозже?» «Попозже» «Тогда я жду вас у себя в восемь утра». Я приехал минут пять-шесть девятого, и Гарин сердито, с досадой сказал: «Ведь мы же договаривались на восемь». Документы, книги, анкеты уже были разложены.
Тут еще важно: Михаил Давидович не по своей воле потерял в жизни несколько лет и потом всю оставшуюся жизнь пытался наверстать потерянное время. Самые тяжелые утраченные годы ни в чем его не разуверили. Вспоминаю: кажется, я никогда не видел его в почетных президиумах, вкушающим плоды заслуженного покоя. Только в работе.
На заводах он шел в рабочие столовые (питался только там), в бытовки, в общежития. Генеральные директора крупнейших фирм рассказывали ему о выполнении планов и обязательств, а Михаил Давидович. выждав паузу, говорил вдруг: «Позвольте, у вас в столовой непорядок…». Директор с недоумением смотрел на странного старика и продолжал дальше — о новой технике, о производительности труда. Гарин повышал голос: «Я был в бытовках — так нельзя… Мне как члену партии с июня семнадцатого года непонятно, почему…».
Его побаивались.
Сейчас много пишется и говорится о том, что люди, ушедшие ради нас на смерть с гордо поднятой головой, составляют нашу славу, что они — национальное богатство Родины, ее сокровище. И о Михаиле Давидовиче Гарине сейчас писали бы так же, попадись он тогда на кладбище в руки врагов… А ведь он так не был похож на героя, на избранника своего времени, скорее, типичный его представитель, как очень многие. Дело, вероятно, в том, что чистота и искренность убеждений, сила духа — были чертами целого поколения.
Для нас он был просто ветеран партии. Да, мы многое знали о нем — в годы гражданской войны работал в Одесском большевистском подполье, потом создавал молодую советскую печать на Украине. Но в сутолоке будней мы почему-то поразительно не любопытны были к подробностям этой жизни. Он родился в первую весну нынешнего века, а ушел из жизни осенью восьмидесятого года. Теперь, когда его нет, я разглядываю фотографию молодого Гарина — прекрасное, открытое лицо. Теперь, когда его нет, я из книг узнаю вдруг, что это он, Гарин, опознал тогда в морге Жанну Лябурб.
Почему же мы так нелюбопытны? Что мешает нам быть ближе к прошлому, а значит, и друг к другу? И зачем, скажите, мне теперь этот снег 6 марта 1919 года, если я мог узнать о нем из первых уст? Ведь память — это мы.
Старые одесские коммунисты с грустью рассказали мне о том, что стена, у которой была расстреляна Жанна Лябурб с товарищами, совсем недавно была снесена. Одесситы звали ее стеной коммунаров. На месте старого кладбища решили разбить парк, произвели перезахоронение. А еще, передавали они мне по телефону чужое объяснение, стена якобы стала мешать проезжей части дороги.
Слишком решительно судить на расстоянии не буду. Я просто пытался представить себе современный ландшафт — парк ли, площадь или улицу, — где бы эта стена, живая память, была лишней, и не мог. Мы и посреди проспектов сооружаем победные арки.
* * *
Первый идет вперед и жертвует собой, если знает: сзади него — второй, дело не умрет. Целое поколение готовило и вершило революцию, зная, что за ними идут вторые, они ее защитят… Прошло почти двадцать лет, когда на защиту Отечества встали вторые. Эти четыре года 1941—1945 — известны всему миру. И об этих годах Политиздат тоже выпустил похожую книгу с похожей судьбой — она дополнялась, переиздавалась шесть (!) раз. Название ее — «Говорят погибшие герои». Вот строки из нее:
Из письма разведчицы Зои Кругловой родным:
«Я исполнила свой долг. Мамочка, ты особенно не убивайся, не плачь. …Труп мой будет в г. Острозе за тюрьмой, у дороги. Будет надето, мамочка, мое шерстяное черное платье, теперь оно выгорело, и тобой купленная трикотажная красная кофточка, русские сапоги. Ваша дочь Зоя. Прощай, прощайте…».
Из письма-завещания красноармейца Л. А. Силина жене и детям:
«…Больше всего я люблю жизнь, но больше жизни люблю я вас, Аня и мальчики. Я умер, как подобает мужчине, защищая свой дом, свою землю. Любите Родину, как я ее любил, боритесь за нее, как я, а если понадобится, умрите, как я… Ваш муж и отец».
Когда его вели расстреливать, он прокусил себе вену на руке, смочил кровью платок и, бросив его в толпу, крикнул: «Передайте это на память моим сыновьям».
…И первый лишь второго ради мог все снести, мог пасть в пути, чтобы только тот поднялся сзади, второй, чтобы за ним идти. В настильной вьюге пулемета он взгляд кидал назад: «За мной!» Второй поднялся. Значит, рота — и вся Россия за спиной.
«Нас никогда не победят… Нас миллионы…» Эти строки за несколько минут до гибели написал попавший с бойцами в окружение Валерий Волков, сын сапожника, ученик 4-го класса, пионер.
* * *
Сесть в любой поезд, сойти на любом полустанке и там по влажной траве пройти, прислониться к любому дереву, прижаться щекой, оно тебя, может быть, всю жизнь ждет здесь, а ты только сейчас вот явился на исповедь, но оно помнит тебя, узнало — это все и есть Родина. Когда тебя не будет, а все останется — и эта береза, и солнце, и косые дожди, к этому стволу придет кто-то другой в XXI веке вместо тебя, вместо тех, кто был до тебя.
Здесь, в тишине и одиночестве, слышнее их голоса, продолжается перекличка павших, они друг друга не слышат, но слышим мы. Сколько бы времени ни прошло, мы будем различать эти голоса. И когда отгремит последний выстрел — они будут отомщены.
Все, что сбыться могло, мне, как лист пятипалый, прямо в руки легло. Только этого мало. Понапрасну ни зло, ни добро не пропало, все горело светло. Только этого мало. Листьев не обожгло, веток не обломало. День промыт, как стекло. Только этого мало…
По отношению к отцам каждое поколение — вторые.
Сегодня мы просто обязаны жить долго.
1983 г.